Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Часто я задавал себе вопрос – а любили ли мы нашего директора? Твердо знаю, что прежнего – генерала Чеботарева, умершего от тифа в Новороссийске, – мы искренно любили. В случае же генерала Черячукина я на этот вопрос сразу, пожалуй, даже ответить не могу. Чувство было довольно сложного порядка. Прежде всего мы, малыши, его побаивались и старались избегать с ним встречи, так как за малейшую провинность он имел обычай угрожать нам своей суковатой палкой, крича, что разделается с нами «историческим костылем». Упоминание этого «костыля» без фактического его применения наводит на мысль, что эта угроза была скорее шутливого характера. Как относились к нему наши старшие кадеты – не знаю. Но все мы, безусловно, восхищались его неукротимой энергией и решительностью. Он всегда помнил, что он офицер русской армии, и требовал по отношению к себе уважения. Случалось, что он намеренно подчеркивал свое звание в присутствии иностранных офицеров, которые уже были не прочь относиться к русским изгнанникам с известной снисходительностью. Этого генерал не прощал и всегда ставил таких господ на свое место. Особенно это было заметно в последние дни нашего пребывания в Египте, когда уже становилось ясным, что англичане не желают больше содержать корпус. Заметно это было и ранее, когда ему на голову сажали какое-то гражданское полуначальство, в виде разных «суперинтендантов» и заведующих. Об этом я расскажу позже – и на этот раз не то, что известно мне лично, а на основании рассказа лично посвященного в эти дела адъютанта корпуса, хорунжего Чеботарева. Он служил и переводчиком, и кому как не ему знать об этом во всех подробностях, а их он изложил в своей книге «Россия – моя Родина», чем я, с его любезного разрешения, и воспользуюсь. Теперь же, следуя эпиграфу «Не помня зла, за благо воздадим», вернусь к нашему директору. Был он, безусловно, строг; может быть, в случае нашей «экзекуции» и перегнул палку, но знаем также, что искренно заботился о нас, а о своих личных выгодах думал мало, что и доказал своим поведением до самой смерти. Из воспоминаний профессора Чеботарева следует, что генерал Конгрив, Командующий британскими войсками в Египте, очень благосклонно относившийся к русским, находился тем не менее в крайне затруднительном положении – с одной стороны, ему не хотелось ставить русского генерала в неудобное положение при разных конфликтах с местными и английскими властями, так как все эти лица, и гражданские и военные, были младше генерала Черячукина по положению и званию. С другой стороны, британские войска стояли в Египте уже только одной ногой, переложив значительную часть административных дел на египетскую администрацию. В то же время они все еще несли ответственность за все поступки нашего корпусного начальства. Поэтому разбор жалоб, поступавших в связи с энергичными мерами нашего генерала, как, например, в случае со скупщиками обмундирования, был для генерала Конгрива очень щекотливым делом. И тут, на перепутье, ему явился шестикрылый серафим во образе английского пастора и представителя англо-русского Красного Креста г-на Роланда Крэгга. Генерал Конгрив убедил Крэгга обосноваться в нашем лагере, переняв на себя ответственность за корпус с тем, однако, чтобы не вмешиваться во внутренние дела корпуса. Крэгг, очень интересовавшийся русским вопросом и когда-то ездивший в Россию в составе духовной миссии по вопросу соединения Англиканской и Русской православной церквей, согласился на это предложение и переехал в наш лагерь, открыв в нем свою канцелярию. Наш лагерь был переименован в Русский школьный лагерь, а мистер Крэгг взял на себя обязанности суперинтенданта. В очень скором времени между ним и генералом Черячукиным начались трения. Хорунжий Чеботарев старался уладить это и предлагал компромиссные решения, но обе стороны, как говорится, лезли на рожон и отклоняли его предложения. Дошло до того, что в конце концов хорунжий сложил с себя звание адъютанта, согласившись остаться только переводчиком и преподавателем английского языка.

Вскоре положение осложнилось с прибытием нового действующего лица – священника и представителя Общества христианской молодежи, американца Артура Симмонса. Судя по словам профессора Чеботарева, именно благодаря стараниям Симмонса и его жены, мы получили ту громадную палатку для комнатных спортивных игр, о которой я рассказывал. Кадеты от этой «маркизы» были в восторге и проводили там много свободного времени, играя в пинг-понг и другие игры. Этот подарок сыграл большую роль в популярности супругов Симмонс среди кадет, и в то же время это расхолодило отношения Симмонса с Крэггом. Тот чувствовал в этом большое несоответствие – то, что давалось англичанами каждый день, то есть довольствие, обмундирование, палатки, содержание всего огромного лагеря (было нас около 450 человек) – все это, казалось, не вызывало такого энтузиазма среди кадет, как злосчастная маркиза, сразу завоевавшая их сердца. Обмен мнениями между Симмонсом и Крэггом был не особенно дружеским, вследствие чего Симмонс решил покинуть лагерь и вернуться в США.

Но еще до его отъезда произошел любопытный случай. Через Симмонса время от времени приглашались в лагерь профессора и лекторы, которых посылало Общество христианской молодежи в Каире. Среди них оказался и баптистский проповедник, только что возвратившийся из Китая, фанатик своего дела. В самом начале лекции Симмонс чувствовал себя крайне неловко, опасаясь, что баптист может нехотя оскорбить религиозные чувства русской молодежи. Но к счастью, лекция проводилась на английском языке, а единственными, кто знал этот язык, были сам Симмонс, полковник Невядомский и хорунжий Чеботарев. Переводчик, хорунжий Чеботарев, заверил Симмонса, что сделает все от него зависящее, чтобы лекция прошла гладко. И он остался верным своему обещанию. Баптист рассказывал между прочим о русской девушке, которая с готовностью отказалась от своей веры, как только услыхала проповеди баптистов. Симмонс уже поднимался со своего места, чтобы прервать лектора и предотвратить неминуемый скандал. Но полковник Невядомский удержал его за рукав и предложил выслушать перевод речи. А хорунжий спокойно перевел: «Несмотря на все ухищрения проповедников, русская девушка не отреклась от своей православной веры…» Кадеты бешено рукоплескали, директор улыбался, а проповедник был счастлив – наконец-то где-то его слова достигали своей цели… Закончил он свою проповедь словами: «Отбросьте веру отцов, присоединяйтесь к нам!» Не моргнув глазом хорунжий перевел: «Будьте стойки – никогда и ни за что не изменяйте вере своих отцов!» Гремели рукоплескания – такого успеха проповедник, конечно, не мог ожидать. После лекции полковник Невядомский объяснил мистеру Симмонсу, что вся эта комедия была совершенно необходима. Не будь этого – в лучшем случае проповедник был бы препровожден за черту лагеря под усиленным конвоем – донцы бы его поколотили, и как! Выслушав доводы полковника, Симмонс был вынужден признать, что переводчик сумел найти блестящий выход из крайне затруднительного положения, и от всей души поблагодарил хорунжего за эту услугу.

Рокочет, разливается песня над лагерем, доносясь из расположения первой сотни:

Ах ты батюшка наш, славный тихий Дон!
Ты кормилец наш, Дон Иванович!
О тебе лежит слава добрая – да эй!
Слава добрая, речь пригожая…

Как странно слышать это на берегу Крокодильего озера и в ста метрах от Суэцкого канала…

Что ж теперь, ты наш Дон, не быстер текешь?
Помутился Дон сверху донизу…
Помутился Дон да все до устьица,
Да до города до Черкасского…

А над ухом бубнит кто-то из соседней палатки: «Слышь, Колька, ты вовремя просыпайся, а то без тебя уйдем!» Это «рыбачья ватага» в дело собирается, а вставать придется чуть ли не в половине четвертого, когда сон самый сладкий! И снова гудит-течет, смешиваясь с плеском чужих, равнодушных волн:

Возмутился Тихай Дон да донской казак,
Свет Игнатьюшка да Иванович…
Уж он пишет скорую грамотку —
Не пером он ведеть, не чернилою,
Жгеть Некраса слязою горючею
К князю-графу да Долгорукому…

«А ну, туши огни, прекращай разговоры!» И лагерь понемногу погружается в сон. Только равномерные удары по воде – это арабский рыбак глушит рыбу. Ну, нам не помешает – мы в канальчике будем ловить, гораздо правее отсюда. И вот, кажется, не успел ты сомкнуть глаз, а бисова дитина Чернов уже будит. Еще светит луна, а мы, человек двадцать – вот это по старинке и есть «ватага», – шагаем из лагеря. Располагаемся вдоль канальчика. Мне самая что ни на есть последняя роль – бегать от одного к другому, подхватывать да насаживать рыбу на кукан. А то ведь – городское дитя, – ну где ж ему поручишь что-либо путное делать! Авось хоть это-то сумеешь! Сумел, насаживаю. А настоящие степнячки – те в этом деле с самого детства поднаторели. Дергают себе раз за разом, только принимай!

Помнится, как-то на одной из перемен между уроками из портняжной мастерской, что была расположена около нашего классного барака, вышел урядник Персидсков и позвал малышей помочь ему разложить на песке для проветривания старое обмундирование. Он вынимал его из громадных продолговатых ящиков и передавал его нам, а мы несли к кухне, где и раскладывали его. Сначала мы это делали с неохотой. Оказалось, что это какие-то чекмени и мундиры. А через несколько минут нас буквально нельзя было от этой работы оторвать. Рассмотрев обмундирование, мы вдруг увидели, что оно времен Отечественной войны 1812 года. На подкладках чекменей и мундиров зачастую можно было прочесть фамилии их владельцев. Многие из них носили на себе следы пуль и прорезы шашкой, а иногда и ржавые пятна от запекшейся крови, которые время пощадило. Мы так увлеклись этим, что даже опоздали на урок, а на следующей переменке снова понеслись к чекменям. Ведь перед нашими глазами неожиданно встала сама история – слава наших же прапрадедов. Предполагаю, что это была часть, если не все экспонаты музея л. – гв. Казачьего полка, которые впоследствии отыскали себе путь в Париж, где они сейчас и находятся. На нас это произвело очень сильное впечатление.

Настоятелем нашего корпусного храма и законоучителем сначала был оренбургский казак – в памяти не сохранилось его имени и фамилии, – ведь когда же это было! Именно этому священнику мы были обязаны тем, что была организована поездка в Иерусалим и приглашен талантливый регент Н. Верушкин. Это был исключительно энергичный человек и с большим чувством юмора – кадеты его очень любили и почитали. Впоследствии он почему-то уехал в Европу, и на его место приехал отец Петр Голубятников. Ко двору он не пришелся. Малыши его невзлюбили, а старшие кадеты также не смогли найти в нем духовного отца по целому ряду причин, но о них теперь распространяться в подробностях не стоит.

Во время маневров, проводимых британскими войсками, был на них приглашен в качестве почетного гостя и наш директор. Бывший наместник Египта, лорд Алленби, по окончании маневров, во время прохождения войск церемониальным маршем стоял с женой генерала Черячукина, а генерал Черячукин стоял с женой лорда Алленби. Вскоре после этого был устроен парад нашего корпуса в присутствии бригадного генерала, командира Измаильской бригады. Помню, что у него не было руки и вместо этого висел стальной крючок, которым он ловко оперировал. Ему почему-то понравился один из малышей, кадет Зуев (говоривший, между прочим, без акцента по-арабски, да и вообще проявлявший исключительные способности к языкам), и генерал по окончании парада прихватил Зуева своим крюком, притянул и увез его на обед.