Госсмех. Сталинизм и комическое

определенные качества, востребованные эпохой модерности, качества, традиционно ассоциируемые с внутренними чужаками, кочевниками, профессиональными «другими» (такими как, например, торговцы, ремесленники, посредники, предприниматели и актеры)[1138].

Род занятий комических персонажей в советских водевилях был, как правило, более прозаичен: кладовщики и продажные администраторы цирка, служащие управления железных дорог и завхозы домов отдыха. Им нелегко в новом обществе, они должны постоянно улавливать дух времени. Администратор общежития в «Весне в Москве» говорит от лица всех таких людей, сетуя, что «трудно становится жить на свете. / Трудно ход событий понять», и объясняя, что у него одна простая мечта: «а я всей душой стремлюсь к системе, / К начальству длительному стремлюсь».

Однако важно отметить, что, в отличие от классических трикстеров, эти «джентльмены дороги» ни в коем случае не ставят себе цель подорвать существующую систему отношений в обществе. О них нельзя даже сказать, что они притворяются кем-то, кем на самом деле не являются. Скорее наоборот: они буквально воспринимают принципы нового строя, особенно те из них, которые касаются перестройки собственной биографии и мобильности, и применяют эти принципы на практике абсолютно буквально. Это гротескные персонажи, объекты сатиры в жанре, где в центре действия должны оказываться исключительно положительные герои, представляемые в юмористическом ракурсе, но никогда не в сатирическом. Нельзя не согласиться с презрительным суждением критика, написавшего о фантастически популярном водевиле «Чужой ребенок», что многие герои в нем поверхностны и не имеют «биографии <…>, не имеют прошлого и не имеют будущего»[1139], однако в одном их никак нельзя обвинить — в пассивности. Напротив, эти паразиты на теле государства рабочих и крестьян всегда заняты чем-то, они никогда не останавливаются. Отличает их от примерных граждан (и делает их смешными) то, что они не столько активны, сколько беспокойны. Большую часть времени они пребывают в состоянии «навязчивой занятости» (busy-ness), которую Эрик Сантнер определяет как «занятость сверх разумных пределов»[1140]. Вот и эти герои постоянно в состоянии занятости сверх разумных пределов, потому что в обществе, достойные члены которого разделяют убежденность в важности великих целей, в стране безграничных просторов нет никакого разумного объяснения решению посвятить себя попыткам переправить незаконно добытую клубнику в вагонах поездов, не зарегистрированных в диспетчерской («В сиреневом саду»), заполучить кофе и шоколад через подозрительных лиц («Благородная фамилия»), найти — и удержать — мужа, лишенного хоть мало-мальски привлекательных качеств («Простая девушка»), добиться особого расположения, раздавать двусмысленные обещания, посвятить всего себя нахождению нужных людей, когда все это напрасно — момент упущен. Это глубоко тавтологичное состояние (занятость занятостью) потенциально смешно, как смешна любая тавтологичная или самодостаточная активность, любая деятельность, не совпадающая с организацией мира, в котором живут эти люди.

В то же время все их трансформации и их мобильность (и в пространстве, и между разными социальными ролями) структурируются и определяются в соответствии с нормами, установленными новыми людьми в новом обществе. Не стремясь разрушить господствующий нарратив, эти люди работают над реализацией обещаний, данных государством гражданам: счастье, благополучие, материальный комфорт в обмен на продуктивные усилия. Уже через несколько лет после революции стало ясно, что «даже хулиган стал нынче иным. Он не стремится выделиться из общей среды <…>, а старается, наоборот, быть похожим на нее»[1141]. Основное различие между действиями этих «хулиганов» и идеологически правильной мобильностью и формами переделки собственной биографии — в том, что последние активны как бы в режиме ускорения. Они — комические персонажи, потому что отдают предпочтение преувеличению и ускорению. Для этих людей путь между удовлетворением общих для всех желаний и потребностей и фактическим достижением этого удовлетворения сокращается до минимума, и идеи, на которых основана философия развития нового общества, реализуются немедленно на уровне личных интересов и потребностей. Советское общество объединило людей, всегда готовых помочь друг другу? Вне всякого сомнения: «вы мне — сейлончик, я вам — вагончик», согласно аккуратной формуле мелких мошенников, занятых организацией незаконной перевозки украденных фруктов («В сиреневом саду»). Преданность рабочему коллективу, когда практически нет разницы между товарищами на работе и членами собственной семьи? В той же пьесе мы встречаем персонажей, которые следуют этому принципу безоглядно и готовы удовлетворить любое требование гостя дома отдыха, которого они принимают за важную персону:

Душечкин. Не будь мелочным… Я не отдам ему эту пленку за миллион! Какой расчет? Сегодня Рыбцев — замзав горздравом, а завтра — председатель горсовета! Облисполкома! Член коллегии! Заместитель министра! И куда бы его ни перебрасывали и как бы его ни повышали, я всегда следую за ним! <…>

Шок. При чем тут Зубрик? За Семен Семеновичем всегда двигаюсь я! Нельзя разрушать семью!

Слияние личной жизни и общественной функции? Безусловно: в «Благородной фамилии» находчивый и продажный администратор цирка задает следующий вопрос человеку, которого ему только что представили: «Простите, Степан Петрович, какой вы специальности?», — и на лаконичный ответ нового знакомого: «Ревизор» — реагирует восторженным: «обожаю. Классика». Тот же прием используется, даже чрезмерно настойчиво, когда любящая модную одежду и склонная к истерикам героиня пьесы «В сиреневом саду», рассказывая о своих якобы многочисленных поклонниках, называет не их имена, а профессии. Она скучает по «нефтяникам в Кисловодске», которые могли обеспечить ей «более изысканное общество», и удивляется, почему ее муж «так бешено заинтригован железнодорожником», хотя раньше «даже к научным работникам он <…> так не ревновал».

Героизм? За неимением возможностей совершить настоящий подвиг здесь и сейчас, персонажи «Чужого ребенка» соревнуются друг с другом в готовности принести себя в жертву, взяв в жены женщину, беременную (как они считают) от никому неизвестного мужчины. Один из этих жаждущих подвига героев горько разочарован, узнав, что никакого ребенка нет: «Ведь я по ночам, на себя глядя, умилялся, всхлипывал… Уважать себя начал. Сам себе на „вы“ говорил! Вдруг — раз! Нету младенца! Нету моего подвига. Обманули, обесчестили! Отдайте мне чужого ребенка!»

Равноправие? В том мире, который создали себе эти подозрительные личности, оказывается, что самой надежной информацией по самым неожиданным вопросам обладают те, кто находится на самой низкой ступени социальной лестницы. В комедии «В сиреневом саду» гостю, у которого есть срочное дело, предлагается «прямо с подавальщицей Клавой потолковать», не тратя время на попытки получить нужную информацию у более высокопоставленных сотрудников.

Профессиональное образование, получение которого открывает новые перспективы в жизни? Добрая, но ленивая Маринэ из «Стрекозы» мечтает в начале пьесы о том, как замечательно было бы, если бы «ученые придумали какие-нибудь таблетки, чтобы можно было принять одну и сразу же стать агрономом, учителем или врачом».

Значительное ускорение действия («комическое ускорение», по словам Аленки Зупанчич)[1142] — прием, нередко встречающийся в комедии. КЛЭ утверждает, что «стремительность действия»[1143] является обязательным атрибутом любого водевильного сюжета. Критики писали о «быстром, даже молниеносном развитии драматического действия, о быстрой смене впечатлений и <…> противоречивых эмоций»[1144] как о непременных характеристиках любого водевиля, как советского, так и традиционного. Некоторые из них видели в этом доказательство того, что водевиль не может считаться достойным советским жанром, ибо он приносил с собой «тлетворное влияние буржуазной бульварной драматургии»[1145]. По их мнению, советская аудитория не могла испытывать ничего кроме презрения к действию на сцене или на экране, которое сводилось к тому, что «дым стоит коромыслом. Люди расходятся и сходятся, ругаются и целуются по нескольку раз в продолжение трех актов»[1146].

Можно понять, почему чрезмерная скорость, с которой заключались и разрывались романтические союзы, могла вызывать подозрение в обществе, где все большую важность приобретали традиционные семейные ценности и такие качества, как надежность и постоянство. Только в годы войны были допустимы скороспешно устроенные празднования помолвок и свадеб, и письма, которые женщины писали незнакомым мужчинам на фронт, были признаком высоких моральных устоев, а не распущенности. «Синий платочек», «В шесть часов вечера после войны», «Вынужденная посадка» — характерные примеры особого поведенческого кода, которым следовало руководствоваться советским людям в военное время (впрочем, в «Вынужденной посадке» авторы, должно быть, посчитали, что свадьба была бы слишком поспешной даже по меркам военного времени, и решено было закончить пьесу празднованием помолвки). В советском контексте комическое ускорение определяло весь образ жизни тех, чей образ жизни должен был быть предметом насмешек. Это люди, лишенные способности видеть и осознавать происходящее во всей полноте, как то могут делать их более сознательные современники, идущие к светлому будущему. Все, чего эти недостойные люди хотят, они хотят немедленно, — предметы, привилегии, услуги, статус. Их стремление приравнять благополучие к получению немедленной личной выгоды, а личные качества любого встреченного ими человека — к возможности этого человека использовать для достижения собственных целей, свидетельствует о неспособности находиться в состоянии «продуктивной неопределенности», которому и должны учить советские водевили.