Романы Круглого Стола. Бретонский цикл. Ланселот Озерный.

LXXVII

Продержав его в объятиях целое лье, Карадок велел сорвать с него одежды, чтобы потуже привязать его на лошадиную спину; двое дюжих слуг били его плетьми, проливая благородную кровь изо всех частиц его тела. Он терпел, не проронив ни единой жалобы; он думал лишь о том, как будут огорчены и дядя его, и собратья, узнав о его злоключении. Когда они прибыли в Печальную башню, Карадок велел его развязать, чтобы сдать на руки своей матери.

– А! Гавейн! – вскричала старуха при виде его, – вот ты мне и попался! Уж я тебе припомню гибель моего драгоценного брата, которого ты предательски убил!

– Я никогда никого не предавал.

– Ты лжешь: как мог бы ты без предательства погубить рыцаря, который стоил сотни таких же, как ты?

Когда Гавейн услышал, что его дважды обвинили в вероломстве, он от ярости забыл все свои прочие беды.

– Сама ты лжешь, злобная ведьма, – воскликнул он, – и если подлый великан, который захватил меня безоружного, посмеет отстаивать твою ложь, я буду защищаться в самом его доме, один на один против него или любого другого.

Старуха, все более и более свирепея, позвала своих рыцарей.

– Не будет мне радости в жизни, – сказала она, – пока этого предателя не разорвут на куски; если вы не смеете убить его, так я сама это сделаю.

С этими словами она выхватила пику из станины и взяла разбег, чтобы нанести удар, как вдруг ее сын встал между нею и мессиром Гавейном, вырвав пику у нее из рук.

– Что вы затеяли? Вы хотите отнять у меня охотничью добычу?

– Как, сын! Он назвал меня злобной ведьмой, а ты не даешь мне его наказать?

– Матушка, разве вы не видите, что он желает смерти, чтобы избежать тюрьмы, где я его сгною?

Так удалось ему унять бешенство старухи. Но она распорядилась уложить мессира Гавейна вдоль стола, после чего намазала все его раны некоей мазью, с тем чтобы растравить их, но так, чтобы яд не проник до сердца. Затем она велела трем слугам перенести его в темное подземелье, где кишели всевозможные гады.

Посреди темницы был огромный мраморный столп, полый внутри, куда угнездили одр, покрытый грубой и узловатой соломой. Гавейн мог там распрямиться, но не мог привстать, ибо ниша эта не имела и трех пье в высоту. Ежедневно ему приносили его скудную долю хлеба и воды; лишь тонкое одеяло укрывало его от ледяного холода в этом узилище с низкими сводами, населенном смрадными змеями. Неумолчно и пронзительно звучало шипение гадюк и ужей, которые, чуя человеческую плоть, алчно вились и вздымались вокруг столпа. Не единожды чуял он искушение спуститься с одра и отдаться на съедение этим жутким тварям; но позор подобной смерти останавливал его, равно как и страх погубить свою душу. Ведь это значило бы добровольно пожертвовать своим телом, употребив его на угощение подобным сожителям; и потому он рассудил, что лучше терпеть, чем отчаиваться. Так провел он ночь. Яд проник в его ноги, и руки, и лицо; двадцать раз он терялся в забытьи, непрестанно одолеваемый и терзаемый ужами, коих отталкивал ногами и руками.

Между тем в другой части замка жила одна девица, возлюбленная Карадока. Она возненавидела его за то, что он ее похитил у первого друга, храброго и учтивого рыцаря, который погиб, желая защитить ее. Она долго жила у госпожи Бланкастельской, о ней и говорила эта дама своему кузену Галескену, герцогу Кларенсу, как мы видели выше. Не будь она под пристальным надзором Карадока, она бы не осталась ни на день в этой проклятой башне. Окно же ее выходило в сад, примыкавший к темному узилищу мессира Гавейна. Она услышала жалобы и не усомнилась, что они исходят от доблестного рыцаря, чьи подвиги и чье благородство при ней так часто восхваляли.

– Ах, Боже мой! – говорил узник, – заслужил ли я столь жестокую кончину! Дядюшка Артур, вы будете горько стенать, проведав о моем несчастье! А вы, мои сподвижники по Круглому Столу, как вы пожалеете, что не знали, что со мною случилось! а еще более вы, госпожа королева; а пуще всех вы, Ланселот! Дай вам Бог, по меньшей мере, укрепиться в вашей несравненной отваге! Вы один могли бы избавить меня от этой муки, когда бы одной доблести здесь было довольно; но замок этот не боится никого из смертных, а его владелец-тиран так неустанно бдит, что уж несомненно избежит вашей мести.

Так сетовал мессир Гавейн. Слушая его, девица спустилась вниз и прильнула головой к окошку темницы.

– Монсеньор Гавейн! – позвала она вполголоса.

– Кто меня зовет?

– Другая жертва, подруга, которая никогда вас не видела, но готова жизнь отдать, только бы помочь благородному защитнику дам и девиц.

– Увы! Сударыня, разве вы можете облегчить мою участь? Я изранен, истерзан, опух, брошен безоружный змеям; вот будь у меня палка, чтобы от них обороняться, я благословил бы того, кто мне ее дал.

– Только-то и всего? Она у вас будет; и сверх того мазь для ваших ран.

Она вернулась в каморку, где жила, и, не теряя времени, открыла ларец и взяла из него коробок. Затем она нагнула длинный шест, на котором висело ее дневное платье, оглянулась, не видит ли кто, закинула его в сад, пошла туда подобрать его, подняла себе до плеча, прикрепила к нему коробок, подошла к окну темницы и бросила шест у столпа, где лежал Гавейн.

– Отвяжите этот коробок, – сказала она, – там вы найдете целебную мазь.

Мессир Гавейн сделал, как ему было сказано: он поднялся, взял коробок и натер мазью свои члены, воспаленные и опухшие не так от змеиных укусов, как от яда старой ведьмы. А из шеста он выломал три палки и начал избивать ими ужей и прочую нечисть, которая теперь сочла за лучшее держаться поодаль.

Девица же, возвратясь в свою каморку, припомнила один рецепт, перенятый ею у матери Карадока. Она велела юной служанке, приставленной ухаживать за нею, принести одну меру ржаной муки; смешала ее с соком руты, змеевика и еще пяти кореньев, обладающих действенной силой; она замесила тесто, слепила из него хлебец, испекла его и разрезала на мелкие куски, и все это побросала в окошко темницы. Змеи, привлеченные запахом хлеба, выползли из глубин подземелья, куда они попрятались; они стали одна за другой глотать это лакомство, издавая шипение, слышимое из глубины сада. Когда они наелись до отвала, то улеглись, а поскольку тепло хлеба стало побеждать ледяной холод их крови, они издохли, сплетясь друг с другом в клубок.

Но тогда зловоние стало непереносимо. Гавейн никак не угадывал его причину, дивясь, однако, что уже не попадается под руку ни одной змеи. Когда настала ночь, девица привязала к оконечности другого шеста мясные припасы, которые спустила туда же в темницу, добавив к ним хрустальный фонарь с горящей свечой. Мессир Гавейн огляделся вокруг: в одном углу лежала груда сплетенных бездыханных змей. Девица умудрилась и еще кое в чем: на следующую ночь она завернула еду мессира Гавейна в свои одежды; эти одежды уберегли его от холода. В другой раз она протянула ему на конце длинной палки белые простыни, подушку и стеганое одеяло. Спасенный тем самым от голода, нечистых тварей и холода, он двадцать раз благословил свою благодетельницу; но еще признался ей, что не может выносить зловония от змеиных трупов.

– Стало быть, надо и это устроить, – сказала она.

И она развела перед окном огонь из серы, смешанной со щепоткой ладана. Когда он разгорелся, она бросила несколько горящих головней в темницу. Зловоние тотчас исчезло; мессир Гавейн вздохнул полной грудью и уже не знал иных бед, как только его несвобода.

Здесь повествование прерывается, чтобы известить нас о том, что происходило на берегах Темзы, при дворе короля Артура.