Пропавший брат

* * *

Иртыш затянуло льдом, а омские улицы покрылись пушистым снегом. Пришла зима с морозом, вьюгой, ранними вечерами и принесла в сибирскую столицу великую тревогу. На всех перекрестках открыто говорили о неминуемом падении Омска. Четвертого ноября Колчак сменил главнокомандующего Дитерихса, назначив на его место генерала Сахарова. Новый главнокомандующий заявил, что Омск не будет сдан. На фронт ушла последняя дружина Святого Креста, наспех собранная из беглых монахов, попов и дьяконов. Она прошла по Люблинскому проспекту, распевая унылую молитву. В переднем ряду, на правом фланге, шагал взводный унтер-офицер Болдырев — профессор-богослов. На груди профессора серебрился большой белый крест, на носу сверкали очки в золотой оправе.

Дружина дошла до вокзала, и тут богослов неожиданно скрылся. Монахи отказались без него ехать на фронт. Священники устроили возле стойки буфета митинг. Так омичи и не узнали, отправилась дружина воевать или осталась в Омске.

В городе нарастала тревога. Теплушки увозили запоздавших беженцев в Иркутск и Читу. Прихода красных ждали со дня на день. В городе уже появились первые отступающие части. Они проходили через весь Омск, растянувшись бесконечной лентой. Разбитая колчаковская армия бежала на восток. Пехота, кавалерия и артиллерия отходили вместе.

Петрик, Володя и Боря с любопытством наблюдали диковинную картину отступления. Шестерка лошадей протащила с грохотом тяжелую пушку. На подводе проехали две сестры милосердия с большим никелированным самоваром. Усталые пехотинцы, закутавшись в одеяла, шли длинной вереницей. На их долю не хватило шинелей, и бедняги сильно промерзли. Казак вынул из кармана бутылку и, запрокинув голову, долго пил из горлышка водку. На него смотрели с завистью. Кавалерист неожиданно свернул лошадь на набережную и погнал галопом. Он приметил крестьянский воз с сеном и быстро нагнал его. Крестьянин вздумал обороняться кнутом. Кавалерист обнажил сверкающую саблю. Проезжавший мимо офицер в мохнатой папахе ударил коня, запряженного в воз, нагайкой. Тут мигом налетели солдаты и расхватали охапками сено.

— Грабители! — сказал побледневший мужик и, вскочив в пустые сани, быстро погнал лошадь.

Солдаты в русских шинелях, солдаты в английских шинелях, солдаты в одеялах, казаки, егеря, кавалеристы, пушки, подводы с вещевыми мешками, тачанки с патронами, походные кухни запрудили широкий Люблинский проспект. Крик, шум, ругань звенели в морозном воздухе. Синий вечер подкрадывался незаметно. На перекрестках улиц разложили костры. Они горели всю ночь. Утром колонны отступающих несколько поредели. Торговцы, опасаясь погрома, побоялись открыть магазины. Над пустынной базарной площадью крутился сухой снежный ветер.

В этот день к Петрику прибежал запыхавшийся Гришка Афанасьев.

— Помнишь, я тебе наган подарил? — смущенно сказал Рифмач. — На пароходе.

— Ну?

— Дай мне его... Да ты не бойся... Не насовсем... а только на два дня.

— Зачем? — угрюмо спросил Петрик.

Рифмач мялся. Ему, видимо, не хотелось говорить правду. Но по крепко сжатым губам Петрика он видел, что приятелю не хотелось возвращать подарок даже на две минуты.

— Скажи зачем, тогда отдам... может быть.

И Гришка сказал правду:

— Завтра красные придут. Мы будем тюрьму освобождать. Не то всех наших кончут. Народ есть, а наганов мало.

— Не дам! — твердо сказал Петрик. — Я лучше сам пойду освобождать...

Гришка увидел, что дальнейшие разговоры бесполезны. Он не обиделся. Он и сам на месте Петрика поступил бы точно так.

— Приходи тогда на базар. К типографии. Ровно в час дня.

Володя, узнав от брата, что завтра придут в Омск красные и что Петрик намерен идти с Гришкой освобождать арестованных большевиков из тюрьмы, проявил неожиданную храбрость.

— Я тоже пойду! — решительно заявил он. — Обязательно!

— Дурень! У тебя ж нет нагана.

— Один раз ты выстрелишь, а потом я! — сказал Володя.

Утром мальчики потихоньку вышли на улицу и зашагали к базарной площади. День был холодный, ветреный и тревожный. Окна многих домов были закрыты ставнями. Через город проходили последние колчаковские части.

Мальчики не успели дойти до моста, как один за другим раздались два оглушительных взрыва. Петрик и Володя переглянулись.

— Началось! — сказал, сверкнув глазами, Петрик и ощупал зарубочки на рукоятке револьвера.

Снова над городом прогрохотал орудийный выстрел. Мимо ребят прокатил запоздавший военный автомобиль, похожий на снаряд. В автомобиле сидели два генерала. Один из них, молодой и толстый, жевал бутерброд, другой, старый и тонкий, обматывал шею теплым полосатым шарфом.

— Выстрели! — посоветовал Володя. — В одного ты, а в другого я.

Но машина отошла уже довольно далеко. Стрелять было бесполезно. Все равно промахнулись бы.

Мальчики свернули в переулок и здесь увидели колчаковских егерей. Хорошо обмундированные, вооруженные винтовками, они стояли небольшой колонной, застыв, как на параде.

Высокий офицер с длинными черными усами прохаживался вдоль колонны и спокойно курил папиросу. Петрик и Володя переглянулись, узнав по черным тараканьим усам самарского роялиста капитана Курова.

В ушах Петрика раздался какой-то странный звон. Мальчик вспомнил сожженную Маралиху и вдруг почувствовал легкость во всем теле.

— Ты иди назад! — возбужденным, почти веселым голосом сказал он Володе и, не взглянув на брата, быстро юркнул в открытую калитку.

Пробираясь по глубокому снегу вдоль глухого забора, Петрик остановился как раз против капитана. Самарский роялист докурил папиросу, выплюнул окурок и, протянув руку, сказал:

— Егеря! Они бегут... а мы будем драться!

Егеря стояли неподвижно.

Петрик оглянулся по сторонам и осторожно просунул тяжелое дуло нагана в щель забора. Зажмурив левый глаз, он начал старательно целиться.

— Егеря! — крикнул капитан и осекся.

Петрик, затаив дыхание, осторожно спустил курок. Одинокий выстрел прозвучал на ветру тихо, как елочная хлопушка. Мальчик с трудом разжал окоченевшие пальцы и выронил револьвер.

Капитан Куров зашатался, схватился рукой за грудь и тяжело рухнул на землю. Петрик увидел глаза капитана. Они смотрели на него с ужасом. Мальчик хотел повернуться и бежать. Но ноги его налились свинцом.

— Смирно! — закричал низкорослый подпрапорщик, неожиданно выскочив перед дрогнувшим рядом егерей. — Смирно! Слушай мою команду.

Егеря отводили глаза в сторону, и подпрапорщик понял: надо уходить. Он поправил широкий ремень и, не взглянув на убитого, скомандовал:

— Левое вперед... ма-арш!

Четко отбивая ногу, егеря тронулись в путь. Проходя мимо трупа капитана, солдаты косили глаза на убитого, и каждый думал: «Кто же прикончил усатую собаку, свой или чужой?»

А Петрик перелез через забор, подошел к трупу капитана и взглянул в посиневшее лицо. Глаза убитого были полузакрыты. Крутые дуги бровей приподняты. Нижняя отвисшая губа открывала желтые мелкие зубы. Но черные длинные усы по-прежнему торчали воинственно, как у таракана.

Мальчик смотрел в полузакрытые глаза убитого, и ему казалось, что капитан видит его.

Разные мысли лезли в голову Петрику. Он вспомнил тяжелую плетеную корзину, перетянутую электрическим проводом, и жену капитана, похожую на облако. Потом Петрик увидел сожженную Маралиху и сгорбленного дедушку Панкрата, искавшего гвозди в холодном пепле. Перед глазами мальчика возникло бледное лицо Геласия, поклявшегося задушить палача.

Петрик стоял неподвижный, задумчивый и не спешил, когда к нему приблизился брат.

— Ты его застрелил? — тихо спросил Володя, стараясь не глядеть на черные усы капитана.

— Да!

Мальчики постояли минуту молча.

Губы у Петрика дрогнули.

— Я должен был его убить? Скажи, Володя, должен?

— Должен! — ответил Володя.

Крупные снежинки тихо падали с неба. Голова Петрика пылала, как в огне. Он снял шапку.

— Простудишься, — заметил Володя. — Пойдем!

И тут Петрик вспомнил, что его револьвер остался в снегу. Он подошел к забору, нашел наган и посмотрел внимательными глазами на дуло. Этим оружием он только что убил человека.

Петрик не мог понять, почему ему вдруг сделалось необыкновенно скучно и почему исчезло желание воевать. Он вспомнил маму, Киштовку, кривую яблоню под окнами и ощутил страшную тоску по дому. Как хорошо было бы сейчас прийти в хату, раздеться, лечь в кровать и закутаться с головой в теплое голубенькое одеяло. И так лежать и никого не видеть... И чтобы пришла мама и потихоньку поцеловала в голову, поправила одеяло в ногах. А потом проснуться утром, и чтобы солнце сверкало в раскрытое окно и в клетке прыгал и чирикал зеленый чижик... И чтобы не было капитана Курова, и черных усов, и полузакрытых страшных глаз, и этого тяжелого револьвера.

Петрик вдруг понял, что детство его кончилось, кончилось в тот момент, когда он нажал курок и пролил первую кровь...

Ему стало так грустно и тоскливо, что захотелось обнять Володю и заплакать.

— Пойдем к Боре, — сказал Петрик.

— А как же тюрьма?

— А ну ее...

Володя не знал, какие сомнения терзают душу Петрика. Он молча шагал рядом по направлению к дому.

...Ночью за городом шел ожесточенный бой. Оглушительно грохотали пушечные выстрелы. В доме факира не спали. С низкого потолка сыпалась штукатурка. Ребята выскочили на улицу и долго смотрели на небо, сверкавшее огромным заревом далекого сражения.

Колчаковцы делали последнюю отчаянную попытку удержать сибирскую столицу.