Пропавший брат

Калашница Лиза

Таинственный незнакомец и Петрик прошли полквартала и присели на лавочку в тени. Владелец полотняного зонтика оправил рыжие усы, смахнул пыль с начищенных краг и внимательно оглядел своего собеседника. Он, видимо, колебался и не знал, как начать разговор.

— Прежде всего я должен сказать несколько слов о себе, чтобы ты знал, с кем имеешь дело. Я — учитель истории. В номере сто восемьдесят втором «Омского Вестника» за 1913 год напечатана моя статья под заглавием «Рядовой 7-го Сибирского Линейного Батальона». Под ней есть подпись — Феокритов. Это моя фамилия. А зовут меня Мироном Миронычем.

Петрик взглянул на Феокритова с уважением — он первый раз в жизни видел живого писателя — и сказал:

— А меня зовут Петриком.

— Очень хорошо. Прежде чем излагать мою просьбу, потребуется ввести тебя в курс дела. Только тогда у тебя будет ясное представление о крупном, я бы даже сказал, историческом значении моего предприятия, если ты будешь знать решительно все.

Феокритов умолк на одну минуту, словно собираясь с мыслями.

— Как известно, Федор Михайлович Достоевский отбывал в Сибири каторгу и ссылку...

Достоевский! Это имя Петрику неожиданно напомнило школу. Он вспомнил учительскую, где над голубым глобусом висел портрет великого писателя. Петрик ощутил неожиданную грусть по далекому дому. А Мирон Мироныч продолжал:

— Вначале Достоевский находился в омской военно-каторжной тюрьме целых четыре года, а потом был прислан в Семипалатинск и сдан в бессрочную солдатчину. В седьмом Сибирском Линейном Батальоне на положении рядового Федор Михайлович прожил два года... После его произвели в прапорщики, он получил помилование, уехал в Россию и стал знаменитым писателем. Более подробно я остановлю твое внимание на одном событии, совершенно не известном биографам Достоевского. Это случилось в 1855 году. Великого писателя только что перевели в Семипалатинск из Омска. Должен подчеркнуть, что это был исключительно тяжелый год в жизни Федора Михайловича. Он страшно тосковал от одиночества и грубой казарменной обстановки. Ты только представь: друзей и близких у него не было. Кругом чужие, невежественные люди. Не с кем перемолвиться словом. Начальство смотрит косо. Солдаты сторонятся. Федор Михайлович был всегда один, один, один...

Расслабленный голос Феокритова оборвался. Петрик представил одинокого писателя, запертого в холодной громадной казарме, и проникся сочувствием. Действительно, скучно! Надо было бы человеку сразу же тикать!

— Но... — приободрился Феокритов и покрутил рыжие усы, — судьба сжалилась над Федором Михайловичем. Она послала ему великую радость, наполнила душу Достоевского тихим миром и скрасила его тяжелое казарменное существование.

Петрик облегченно вздохнул. Приятно, когда хорошему человеку подвезет после несчастья.

— ...Он встретил на своем пути чу́дную девушку...

Петрик удивленно поднял брови: подумаешь, большое счастье! Хотя, как это ни странно, некоторые солдаты, даже имеющие боевые отличия, почему-то иногда очень дружат с девицами.

— ...Эта девушка была простого звания, но отличалась замечательной красотой. Звали ее Лизой. Она была дочерью бедных родителей и средства к существованию добывала продажей на базаре калачей собственной выпечки. Покупал у нее калачи и рядовой 7-го Сибирского Линейного Батальона Достоевский. На этой почве, я полагаю, и завязалось первое знакомство у Федора Михайловича с калашницей Лизой.

— Конечно, на базаре! — подтвердил Петрик и живо представил бородатого писателя, шагающего в длиннополой солдатской шинели с румяным, поджаристым калачом под мышкой.

— Базарное знакомство скоро перешло в нежное чувство, — с глубоким убеждением сказал Феокритов. — Я утверждаю это с полной ответственностью, так как лично видел письма Федора Михайловича к молодой калашнице Лизе и лично знал эту замечательную девушку, когда она стала уже степенной старушкой, Елизаветой Михайловной Неворотовой. Впервые я увидел письма Достоевского в 1911 году. Я сидел у Елизаветы Михайловны в гостях, и разговор у нас зашел о Достоевском. Зная мою восторженную любовь к великому писателю, Елизавета Михайловна решилась открыть мне свою девичью тайну. «Он меня любил, — сказала старушка, — и даже писал мне письма». Меня заинтересовал этот рассказ, но, сознаюсь, я плохо поверил ее словам о переписке с Достоевским. Вероятно, Елизавета Михайловна подметила мое недоверие. Она при мне открыла сундук, достала секретную шкатулку великоустюжской работы, с «морозом по жести», и вынула пачку писем, перевязанных крест-накрест голубой ленточкой. Я увидел знакомый по факсимиле почерк Достоевского и был потрясен. Перед моими глазами находилось величайшее литературное сокровище! Семьдесят два письма Федора Михайловича, о существовании которых не знал ни один человек в мире. Конечно, я стал умолять Елизавету Михайловну разрешить мне при ней же прочесть хотя бы одно письмо. Старушка протянула мне пожелтевший листок. Я успел прочитать несколько строчек, написанных выцветшими рыжеватыми чернилами, но тут она взяла письмо из моих рук, убрала в шкатулку, а шкатулку закрыла в сундук. После я довольно часто наведывался к Елизавете Михайловне с тайным намерением выудить у ней письма Достоевского; уговаривал разрешить мне переписать их и опубликовать в печати. Но все мои старания были напрасны. Елизавета Михайловна не сдавалась. И только в 1915 году, когда я, покидая Семипалатинск, сделал ей прощальный визит, она мне сказала: «Скоро, Миронушка, придется мне уйти в могилу. Не хочу я, чтобы письма Федора Михайловича разбирали чужие руки. Тебе желаю доверить это дело. Давай условимся с тобой так: секретную шкатулку с письмами я положу в боковой ящик пустого сундука, а ключ передам сейчас тебе. Когда буду помирать, накажу окружающим, что сундук оставила тебе в подарок. Ты его забери, шкатулку достань, а с письмами распорядись как знаешь. Или в газетах пропечатай или в музей сдай. Твоя воля полная». И тут она объяснила мне, как нужно открывать шкатулку с двадцатью тремя секретами, и передала вот этот ключ от сундука. Другой остался у Елизаветы Михайловны.

Феокритов расстегнул воротник френча и вытащил из-под сорочки большой ключ, висевший у него на шее.

— Должно быть, сундук подходящий, — прикинул вслух Петрик, разглядывая старинный ключ. Он залюбовался толстой цепочкой, на которой можно было удержать волкодава.

— Боитесь потерять — на цепи носите?

— Да, храню, как зеницу ока! — ответил Феокритов и, отправив ключ за воротник сорочки, продолжал рассказ. — Война, революция и другие побочные обстоятельства заставили меня довольно долго скитаться по Сибири. Но о письмах Федора Михайловича к калашнице Лизе я всегда помнил. Я сознавал, что на мне лежит историческая ответственность за сохранность этих ценнейших документов для биографии великого писателя. Поэтому, даже находясь вдали от Семипалатинска, я внимательно следил за драгоценным здоровьем замечательной старушки. И вот, как только до меня дошла весть о ее смерти, я мигом приехал сюда. Я отправился на квартиру, где жила раньше Елизавета Михайловна, но там узнал неожиданную новость: старушка перед смертью переменила квартиру. Она переехала к своему дальнему родственнику, Тихону Матвеевичу Суслонову, в доме которого и скончалась. Я, конечно, кинулся разыскивать Суслонова, но представьте мой ужас, когда я узнал, что он работает дворником у атамана Анненкова.

— Что же тут страшного? — удивился Петрик.

— Видишь, — немного смутился Феокритов, — придется мне открыть тебе еще одну тайну: при советской власти я работал в губернском отделе народного образования. Меня, конечно, разыскивает контрразведка. Я стараюсь не попадаться на глаза опасным людям. Теперь понимаешь, почему я не мог пойти открыто к дворнику Суслонову? Двор анненковского дома охраняется шпионами, и мое появление закончилось бы немедленным арестом и...

Тут Мирон Мироныч сделал многозначительный жест, показав вначале на свое горло, а потом на прозрачную синь неба.

— Я никаких шпионов во дворе не видел, — сказал Петрик.

— И никогда не увидишь. Они умеют ловко прятаться! — заметил Феокритов и продолжал: — Находясь в Семипалатинске около трех недель, я установил следующую картину: Елизавета Михайловна, переезжая на новую квартиру, увезла с собой пустой сундук и, кроме того, корзину с вещами. Разумеется, вещи из корзины прибрал Тихон Матвеевич, а сундук должен перейти по наследству ко мне. Такова была воля покойницы. Не буду передавать, с каким трудом и с какими предосторожностями я добился встречи с Суслоновым на нейтральной почве. Скажу только, что, узнав мою фамилию, он подтвердил мои права на пустой сундук... Действительно, Елизавета Михайловна перед смертью не забыла сделать обещанное распоряжение. Но мерзавец-дворник решил сыграть со мной преподлую штуку. Он потребовал, чтобы я пришел к нему на квартиру, при нем открыл сундук и дал ему убедиться, что сундук действительно пуст. Он думает, что старуха там спрятала деньги... Положение создалось для меня безвыходное. По понятным причинам я лишен возможности прибегнуть к содействию законных властей. Прийти к Суслонову и открыть при нем сундук я не могу. Во-первых, как я уже сказал, меня могут арестовать, а во-вторых, Суслонов ни за что не отдаст шкатулку с письмами. У этого негодяя есть нюх. Он уже почуял, что дело с пустым сундуком не совсем обычное. Безусловно, прежде чем отдать мне письма, он пойдет советоваться с людьми, и тогда мне этих ценных документов не видать, как своих ушей. О письмах знаю только я один. Теперь знаешь ты. Я открыл тебе великую тайну и прошу: помоги мне! Иначе письмам грозит гибель. Я не знаю, в какие руки они попадут... Но это будет кошмар, кошмар!

Феокритов закрыл глаза ладонью и несколько минут молчал. Петрик деликатно отвернулся.