Пропавший брат

— Ну, дедушка, рассказывай, почему ты приехал ко мне из России. Алтай так далеко отсюда...

Голос у королевы был тоже самый обыкновенный, не особенно громкий, и Федор Афанасьевич даже усомнился, тетка ли русского царя перед ним?

— Великая нужда заставила, ваше величество. Большую обиду терплю и правду ищу. В моем деле только царь помочь может. А дойти до него, как ни бьюсь, не в силах. Помоги, ваше величество, будь заступницей, заставь вечно бога молить!

И рассказал тут кержак всю историю с жадным лесничим, позарившимся на соболью шубу. Королева слушала внимательно, не сводя глаз с алтайского гостя. Он ей нравился и внешней осанкой, и пышной русской бородой, и манерой держать себя с достоинством.

— Я помогу тебе увидеть государя, — сказала она просто. — На днях я еду в Петербург и возьму тебя с собой.

Растроганный Федор Афанасьевич не выдержал и упал на колени.

— Матушка, — завопил он радостно. — Ваше величество! Прости меня, старого и глупого, если не так скажу. Позволь мне сделать тебе подарок. Шуба-то соболья у меня с собой. Не побрезгуй, возьми... От чистого сердца прошу!

— Встань, встань! — сказала королева и чуть заметно улыбнулась. — Ну зачем мне мужская шуба?

— Господи! Да ее перешить пустое дело! А соболь какой! Двадцать лет строил эту шубу...

Подарка королева не приняла, но обещание свое сдержала. Федор Афанасьевич приехал с ней в одном поезде в Петербург и через три дня был допущен в Царское Село. Царь выслушал его жалобу и велел Сенату пересмотреть дело по справедливости. Только Гусеву такое решение показалось обидным. Он в царя как в бога верил, а тот его судьбу в руки чиновников передал... И после двухлетних скитаний вернулся гордый кержак в свой медвежий угол, дав себе зарок никуда больше не ездить, а доживать век в Гусевке.

Жил он, не разделившись, с восемнадцатью сыновьями, внуков у него было семьдесят восемь, а правнуков и того больше. Дочек и внучек Федор Афанасьевич не жалел, отдавал девок замуж на сторону, в дальние деревни, а мужиков не отпускал от себя. Никто на Алтае не имел столько маралов и не собирал столько меда, как Гусев. В горных ущельях на девяти пасеках стояло больше трех тысяч колодок пчел, на десятки верст протянулись маральники, где, не чувствуя неволи, паслись огромные стада лесных красавцев оленей. Сам великий трудолюбец, Федор Афанасьевич и потомство свое воспитывал в труде. Строг был старик и лют на работу. Себя не жалел, но и у детей вытягивал последние жилы. Одного сына чуть не заколол вилами за нерадивость на пасеке, другого на всю жизнь сделал калекой: сгоряча подстрелил на охоте, вздумал поучить малость. Жена внука в речке топилась, едва откачали.

Много лет Федору Афанасьевичу: на восьмой десяток уже перевалило, но старик еще крепок и могуч. Во время сенокоса он такие высокие стога мечет, что старший сын его, пятидесятишестилетний богатырь Мефодий, едва за ним поспевает. Они похожи друг на друга, только у отца волосы белые, как снег, а у сына — чернее сажи. У Федора Афанасьевича борода широкая, лопатой, чуть не до пояса, а у Мефодия покороче и не такая пушистая.

Оба они вышли встретить приезжих гостей. Белобородый старик спустился с крыльца терема, а чернобородый появился откуда-то с стороны, как будто из-под снега вынырнул. Тут только Боря заметил, что за деревьями стояло еще несколько больших изб с высокими косыми крышами.

— По пути заехали, Федор Афанасьевич, — словно извиняясь за беспокойство, сказал Анкудин Степаныч и низко поклонился.

Гусев молча кивнул в ответ и показал сухим пальцем на крыльцо, приглашая гостей войти в дом.

Старик Софронов и Боря поднялись по ступенькам и через полутемные сени вошли в просторную светлую избу с чисто вымытыми полами. От самого потолка до широких крашеных лавок спускались пестрые, расшитые причудливыми узорами полотенца, придавая стенам избы нарядный, праздничный вид.

Анкудин Степаныч нашел глазами правый угол, уставленный потемневшими от времени иконами и медными распятиями, и широко закрестился, отвешивая низкие поясные поклоны. Боря последовал его примеру, потихоньку разглядывая деревянный подсвечник перед образами с большой толстой свечой из желтого воска.

Старик Софронов окончил молитву и еще раз поздоровался с хозяином, неслышно вошедшим в избу. Федор Афанасьевич приезжих встретил приветливо, а Борю погладил по голове. Его внучка, высокая, дородная женщина, собрала на стол, и Гусев пригласил пообедать. По случаю пятницы обед был постный. Подавали уху, жареную форель, пироги с грибами и капустой. Вначале хозяева и гости ели молча, а к концу обеда разговорились.

Федор Афанасьевич, совершивший удивительное путешествие по одиннадцати столицам Западной Европы, любил вспомнить свои скитания и поговорить о них за доброй чашкой медовухи. Он хорошо помнил все рогатки, мешавшие ему проникнуть в недосягаемые царские дворцы. И хотя ездил старик-кержак по Европе в скорых поездах, нередко в мягких вагонах, путешествие показалось ему несносным и мучительным.

И сейчас хозяин стал рассказывать про свои мытарства в одиннадцати столицах и незаметно перешел к поискам Восеонской земли. И получилось так, что в царские чертоги столь же трудно проникнуть, как в легендарное Беловодье.

Но Анкудин Степаныч сказал:

— А все-таки ты проник, Федор Афанасьевич. Обижаться тебе грех.

— Да я не обижаюсь. Только пользы никакой не получилось, а денег прожил — даже не сочтешь сколько.

— А что с лесничим стало? Где он теперь? — спросил Геласий.

— Где? В проруби мужики утопили во время революции. Взяточник был лютый. За жадность свою погиб.

— А шуба цела?

— Что ей делается! — ответил Гусев и обратился к дочке. — Достань, Дарья.

Дочь открыла сундук, обитый белой жестью, и извлекла огромную шубу. Федор Афанасьевич надел ее в рукава и словно потонул в ней.

— Генеральское, — сказал он с гордостью и любовно пощупал сукно.

— Да, хороша! — одобрил старик Софронов и тоже погладил генеральское сукно ладонью, а затем с видом знатока подул на соболий мех.

Шубой любовались и восхищались долго.

— Не дурак был лесничий, знал, что просил, — сказал Анкудин Степаныч. — Цены такой шубе нет.

Потом дочка убрала ее в сундук, и разговор перешел на другое. Старик Гусев спросил, как бы сам себе не веря:

— Говорят, в Тобольске царя убили? Слух до нас такой дошел.

— Убили, — с плохо скрытым одобрением в голосе подтвердил Геласий. — Еще летом.

— Господи, помилуй! Царство ему небесное!

Федор Афанасьевич перекрестился и задумчиво посмотрел на стену, где красовались портреты двух последних русских императоров.

— А еще говорят, будто в Омске царем выбрали генерала Толчака...

— Адмирала Колчака, — поправил Геласий. — Я в больнице лежал, сам слышал — газетку читали.

— Это правильно! — одобрил Гусев. — Без царя народ сирота. Где царь — там и страх. А без страха жить нельзя.

— Французы без царя живут, — торопливо вставил свое слово Геласий.

— Знаю. Потому что басурманы, — Федор Афанасьевич недовольно скосил глаза на молодого кержака. — Я сам всю заграницу объехал. Повидал народу всякого!

Старик Софронов подошел к стенке, где висели царские портреты, отпечатанные яркими цветными красками, и, разглядывая их, спросил:

— Ты что же, этим царям мед возил, Федор Афанасьевич?

— Этим. Лександре Третьему и Николаю Второму.

— Теперь, стало быть, Колчаку везти очередь пришла?

— Будет царствовать крепко — и повезу. Главное, чтоб он порядок на земле навел. Чтоб никаких ни красных, ни белых не было. Чтоб по-старому жизнь повернул.

Боря подметил: Геласию речь его была не по сердцу.

А старик Софронов сказал:

— Меду у тебя много, на десять царей хватит. А я так смотрю: наше дело сторона. Мы никому не мешаем, и нам пусть никто не мешает.

И он велел Геласию запрягать лошадей.