Пропавший брат

* * *

Концентрационный лагерь находился за городом. Петрик издалека увидел крыши длинных бараков, окруженных высоким деревянным забором, а когда подошел ближе, разглядел густую паутину проволочных заграждений.

Часовой не спеша отворил широкие ворота и пропустил колонну в лагерный двор. Конвоиры принялись пересчитывать арестованных. Два писаря притащили из канцелярии стол и табуретку. Унтер-офицер достал список.

Перекличка, проверка документов и передача арестованных лагерному начальству тянулась долго. Наконец начальник конвоя получил расписку и увел своих солдат. Хромоногий прапорщик вышел из канцелярии, опираясь на тросточку, и начал распределять прибывших по баракам.

Четвертый барак считался в лагере легким. Здесь помещались арестанты, имевшие срок наказания до десяти лет. В эту партию попал четырнадцатилетний заключенный Петр Грисюк, он же Григорий Афанасьев, как значилось в списках, за участие в красном шпионаже.

Ефрейтор подвел арестантов к бараку и крикнул:

— Староста! Распредели по местам!

После мрачной тюрьмы лагерная жизнь показалась Петрику даже приятной. В лагере не было решеток, не было вонючей параши. Правда, и здесь узники дрожали за свою судьбу, но из лагеря увозили на расстрел значительно реже, чем из тюрьмы.

Чтобы арестанты не ели даром казенного хлеба, их гоняли в степь сооружать высокую насыпь. Ее воздвигали два раза и два раза разрушали. Эту никому не нужную стройку придумали для того, чтобы морить тяжелым непосильным трудом.

Заключенные трудились не разгибая спины с утра до позднего вечера. Слабосильные умирали от жары и истощения, нередко с лопатой в руках. Их раздевали и закапывали тут же в песок. За медленную работу анненковцы безжалостно избивали заключенных прикладами. Невыполнившие дневного урока не получали хлеба и на другой день выходили на работу голодными и совершенно обессиленными.

Петрик два дня работал на правом берегу Иртыша, где возводился бычок для будущего железнодорожного моста, а потом мальчика перевели в степь на прокладку трассы. Здесь, во время работы, Петрик услышал от заключенных много страшных историй про Анненкова. В отряде атамана, кроме русских солдат, были батальоны китайцев, афганцев и сербов. Дисциплину в своих войсках Анненков поддерживал расстрелами. В случае необходимости китайцы расстреливали русских, афганцы — китайцев, сербы — афганцев, а русские — сербов. На этом держалась власть белого атамана.

Работать на прокладке дороги было очень тяжело, и Петрик удивился, почему заключенные не бегут из лагеря. Уйти из тюремной камеры было немыслимо, но разве можно считать серьезной преградой старый деревянный забор и колючую ржавую проволоку? Прогуливаясь в воскресный день вдоль проволочной изгороди барачного дворика, Петрик прикидывал, как легче уйти на свободу. Размышления его прервал веселый голос одного из заключенных:

— Еще постояльцев пригнали!

Вместе с другими любопытными Петрик кинулся встречать новичков. По белому полотняному зонтику он узнал Мирона Мироныча Феокритова, а по огненно-рыжим волосам — Василия Ивановича Синяка.

— Мирон Мироныч! — закричал Петрик. — Здравствуйте!

Феокритов помахал ему в ответ полотняным зонтиком и улыбнулся. Он был рад, что дело закончилось благополучным переводом в лагерь.

Распределяя новичков по нарам, староста поместил Мирона Мироныча и Синяка рядом с Петриком. Петрик поздоровался с Синяком, как со старым знакомым. Василий Иванович поправил на носу очки, нахмурил лоб, дружески пожал руку мальчика и сказал:

— Ты держался на допросе, как Вера Фигнер.

После этого Синяк продолжал беседу с Феокритовым, по-видимому, начатую еще по дороге в концлагерь. Ударяя себя в грудь кулачком, Василий Иванович торжественно говорил:

— Сейчас я беспартийный, но в молодости был народовольцем. Я несколько раз сидел в тюрьме. Совершил четыре побега. Был на каторге в Акатуе, был в царских застенках, и я завоевал право говорить правду. И я говорю вам, Мирон Мироныч, и вы можете мне верить. Вот сейчас, бросая взгляд в далекое прошлое, я прихожу к тяжелым сомнениям. Да-да, я сомневаюсь, верно ли я прожил жизнь. А вдруг правы большевики? А вдруг их оправдает история, а нас, русскую интеллигенцию, осудит за колебания, за то, что мы явились невольными пособниками Колчака, Анненкова, Курова и прочих бандитов.

— Василий Иванович, говорите, пожалуйста, потише! — сказал Мирон Мироныч, пугливо озираясь по сторонам. — Знаете, береженого бог бережет.

— Это верно! — подтвердил Петрик, вспомнив предостережение друзей. — Тут разного народу много. Может быть, и «наседки» есть.

Но Синяк по-прежнему бил себя кулаком в грудь, брызгая слюной, и призывал проклятия на голову колчаковцев, чем чрезвычайно понравился Петрику.

Услышав, что Синяк совершил четыре побега, Петрик пришел в восторг. Он смотрел на Василия Ивановича восхищенными глазами: «Такой маленький — и такой бесстрашный!» Петрик решил при первом благоприятном случае завести с Синяком беседу и предложить ему совершить совместно пятый побег.

— Для меня этот вопрос был решен еще в тюрьме! — сказал Синяк мальчику. — Я бежал два раза из Александровского централа. Я уйду и отсюда. Пусть Анненкову строит железную дорогу кто угодно, на меня пусть не рассчитывает.

У Петрика даже дух захватило от радостного волнения:

— Дядя, я с вами буду!

— Хорошо! Только не называй меня дядей. У меня есть имя: Василий Иваныч.

— Ладно. А Мирон Мироныч с нами? Как смотрите?

— Поговорим после!

Синяк объяснил Петрику, почему заключенные не бегут из лагеря.

— Во-первых, — сказал он, загибая мизинец с траурным ногтем, — люди, которые здесь находятся, в большинстве вовсе не революционеры, а простые обыватели. Их схватили случайно, осудили за длинный язык, и сидят они без всякой вины. Побег требует ума и мужества, ибо неудачного беглеца ждет расстрел. Они же — трусы и бараны! Эти пигмеи чувствуют себя в лагере безопаснее, чем на воле. Они никогда не решатся бросить жребий и перейти рубикон. Кроме того, никто всерьез не верит в сроки наказания. Людей осудили на двадцать лет, а колчаковская власть доживает последний месяц. Какой шкурник станет рисковать? Он предпочитает отсидеться этот месяц за проволокой. Рожденный ползать — летать не может! — с презрением закончил Синяк.

— А большевики? — тихо спросил Петрик, думая о Борисе Петровиче.

— Настоящих большевиков-революционеров здесь почти нет. Их расстреляют скорее, а в лагерь не посадят...

— Но мы с вами, Василий Иваныч, будем обязательно тикать?

— Обязательно. Только мне сейчас некогда этим заниматься. У меня есть сомнения, которые я должен продумать до конца. Пойти ли мне в Каноссу или разрушить Карфаген.

Петрику план побега пришлось разрабатывать одному, потому что Василий Иванович был занят исключительно собой. Он переживал полосу горчайших сомнений, ходил по бараку и, ударяя кулачком в грудь, кричал:

— А может быть, правда у большевиков! Может быть, народ с ними!

Слух о странном поведении Синяка, который начал заговариваться, дошел до лагерного начальства, и к нему был вызван врач. Он предложил перевести Василия Ивановича в сумасшедший дом, но там не оказалось свободной койки. Дело кончилось тем, что бывшему народовольцу стали выдавать вместо черного хлеба белую булку и полтора куска сахару.

Иногда в сердце Петрика закрадывались сомнения: а вдруг Василий Иваныч тоже хочет дождаться прихода красных в Семипалатинск? Он решил поговорить с Синяком начистоту. Мальчик не только рассказал обдуманный до мельчайших деталей план побега, но даже показал готовую лазейку в заборе.

— Сам сделал? — спросил Василий Иванович, внимательно разглядывая в столбе расшатанные ржавые гвозди.

— Сам! Ночью.

— Молодец! Надо достать клещи, чтобы разрезать наружную проволоку.

— У плотников можно утащить!

— Утащи. Цель оправдывает для революционера все средства!

В этот день Синяк и Петрик беседовали с Мироном Миронычем. Феокритов задумчиво сказал:

— Мне нужна свобода. До прихода красных я должен выяснить судьбу писем Федора Михайловича. Дворник Суслонов может удрать с белыми, и тогда произойдет непоправимая катастрофа. Я потеряю нить. Письма могут окончательно пропасть.

Феокритов дал свое согласие на побег, чем обрадовал Петрика, а Василий Иванович даже прослезился. Он пожал руку Мирону Миронычу и сказал с великой тоской в голосе:

— Мы живем в страшное время. Люди омохнатились и озверели в лютой ненависти друг к другу. Человек человеку волк! Водопадом хлещет кровь. Вместо царства братства и свободы я вижу новых жандармов, тюрьму, ржавые решетки и колючую проволоку. Я задыхаюсь, Мирон Мироныч, мне нечем дышать. Человек — это звучит гордо! Но я, подобно Диогену, ищу этого человека с большой буквы и не нахожу. Я вижу кругом лица мерзавцев, присосавшихся к казенному пирогу, и покорные спины двуногих рабов. Вы — человек с большой буквы, Мирон Мироныч! Ваша горячая любовь к Достоевскому прекрасна! Вы пронесли ее в наше страшное и подлое время через тюрьму, опасности, бури, лишения... Люди в футлярах посмеются над вами гнусным и подленьким смехом, они не поймут вашего благородного подвига, а наиболее подлые и хитрые из них бросят в вас камень за то, что в кровавый год всеобщего безумия вы не убивали людей, не мучили в застенках невинных, а скромно спасали письма великого русского писателя к неведомой калашнице Лизе. Но история оправдает вас, Мирон Мироныч! Когда человечество перекует мечи на орала, вас вознесут как героя, честные люди напишут о вашем святом подвиге фолианты, и Академия наук издаст их в сафьяновом переплете с золотым обрезом.

Мирон Мироныч был явно смущен этой горячей речью. Розовые пятна проступили на его лице. Петрик тоже был растроган.

Феокритов молча пожал руку Синяка и ничего не ответил.

В этот вечер Петрик случайно подслушал разговор о сожженной Маралихе. Заключенные, собравшись в кружок, говорили о карательном отряде капитана Курова. Оказывается, Маралиху сжег самарский роялист.

— Он наш, самарский! — говорил один из заключенных. — Я его хорошо знаю. На помещице Бубликовой женат. Моя матка у нее белье стирала.

Петрик навострил уши. А словоохотливый самарец рассказывал:

— Куров царя хотел освободить из Тобольска и заговор устраивал. За это его в тюрьму посадили, да выпустили скоро. Это тот самый! Усы у него черные да длинные, как у таракана. Волк бешеный, Малюта кровавая, а не человек.

Петрик вспомнил, что в свое время ему и Володе пришлось воспользоваться гостеприимством капитана Курова. Это воспоминание вызвало в душе неприятное ощущение, словно было что-то позорное в его отношениях с капитаном.

А когда вспомнил про корзинку, перетянутую электрическим проводом, даже покраснел от стыда.