Пропавший брат

Военно-полевой суд

Петрик и Володя вместе с восемнадцатью пленниками под конвоем пьяных казаков прошли через двор к черному крыльцу большого дома. Здесь у ярко пылавшего костра толпились солдаты. Они горланили песни и громко ругались. Под навесом ржали лошади.

— Заводи! — крикнул хорунжий с красным обветренным лицом, взбегая на крыльцо.

В коридоре тускло мигал керосиновый фонарь. У стены валялись седла, гильзы от патронов, разорванный желтый полушубок, несколько пар сапог.

— Пусть здесь ждут! — приказал хорунжий и скрылся в избе. Теплый пар ворвался в коридор. Через минуту хорунжий вернулся и скомандовал: — Входи сюда!

Пленники гуськом вошли в кухню. В громадной русской печи пылал огонь. Молодая женщина с испуганным лицом наливала щи в миску. За столом сидели казаки с унтер-офицерскими нашивками на плечах. Усатый фельдфебель с большой точностью делил по кружкам водку.

— Прямо! — крикнул хорунжий. — Прямо!

Рядом с кухней, в большой, жарко натопленной комнате, оклеенной голубыми обоями, происходил военно-полевой суд.

Три офицера сидели за столом. Один из них, в очках, что-то писал на листе бумаги, другой курил трубку, третий чистил спичкой ногти. В углу, на широкой деревянной кровати, лежал атаман Красильников. Над кроватью висела гитара и китайский веер из розовой бумаги.

— Подходи... Становись в два ряда! — крикнул офицер в очках.

Петрик стал в первый ряд. Судьи взглянули на него с недоумением.

— А эти два сопливых как сюда попали? — брезгливо спросил есаул, вынимая изо рта трубку.

— Я не знаю! — ответил хорунжий и пожал серебряными плечами.

— Ты что, большевик? — спросил, приподнимаясь с кровати, атаман Красильников.

Петрик молчал.

— Господи! — вдруг всхлипнул извозчик. — Ваше благородие, да разве не видите... малолетки! Дозвольте сказать, я сам их обоих привез... Матка у них помирает... На Иртыше солдаты задержали. Ничего не знаем. Вот как перед истинным богом! Лошадь у меня под навесом привязана. Номер на бляхе есть, проверить можно. Не губите, ваше благородие... Заставьте вечно бога молить... Ни в чем не повинные люди. Легковой я, господа офицеры, вот и кнут в руках держу. Под навесом мерин стоит. Пойдите поглядите.

Извозчик упал на колени, скрестив руки на груди.

И тут Володя вдруг закричал плачущим голосом:

— Пустите нас домой! Мы ничего не сделали. Пустите! Не надо нас трогать. Дядя, милый, пустите!

Это было унизительно и так неожиданно, что Петрик растерялся. Он смотрел на брата широко раскрытыми глазами.

А Володя уже не мог удержаться от слез. Он ревел, как девчонка, и, глядя на него, еще громче ревел извозчик.

— В самом деле, при чем тут ребята? — сказал высокий пленник.

— Молчать!

Володя громко всхлипывал, не обращая внимания на Петрика, и повторял, заикаясь от рыданий:

— Дядя, пустите, пустите, мы ни в чем не виноваты!

— Дать им шомполов! — сказал, икая, атаман Красильников. — И пусть к черту катятся. Они карманники, а не большевики. Я по рожам вижу.

Хорунжий торопливо вытолкнул извозчика в кухню и крикнул:

— Всыпьте ему сотню, погорячее!..

Два казака живо подхватили разопревшего от жары и страха извозчика и потащили в коридор. Высокий пленник подтолкнул Володю и шепнул:

— Иди!

Володя, растирая кулаком слезы, пошел за извозчиком. Петрик настиг его на кухне и схватил за рукав.

Женщина, мывшая посуду в большом эмалированном тазу, подняла на Володю красивые, добрые глаза.

— Язви их! — тихо сказала она, выражая свое сочувствие ребятам, попавшим в беду. — Что им грузчиков мало, что ли?

И тут Петрик заметил деревянный ушат, наполненный грязной водой. Он стоял возле дверей, и, вероятно, в него сливала женщина помои. Глаза Петрика блеснули.

— Тетечка, — умоляюще сказал он. — Мы вынесем? Можно?

Женщина, не глядя, ответила:

— Несите!

Она сама открыла им дверь в коридор, где на мешке с мукой раскладывали для порки извозчика, и на двор. Ребята очутились среди солдат. На них никто не обратил внимания. Они вылили воду тут же, около дома, и поставили ушат у крыльца. Никем не остановленные, Петрик и Володя вышли за ворота. Здесь полыхали огромные костры. Возле них приплясывали солдаты, грея над огнем руки. Со стороны поселка казаки гнали новую партию пленников. Братья остановились посмотреть. Они постояли вместе с солдатами у костра и погрели озябшие руки.

Теперь, когда угроза смерти миновала, Володя вспомнил свои слезы в избе, и ему стало стыдно.

Петрик тоже боялся, но ведь он же не плакал и не молил о пощаде. Он никого не называл милым.

Володя боялся взглянуть в глаза брату. Только бы он не сказал ничего Гоголю.

— Глянь! — вдруг шепнул Петрик.

Володя повернул голову и увидел, как казаки вывели из ворот арестованных. Среди них выделялся высокий мужчина, тот самый, что первым вышел из амбара. Он и сейчас шагал впереди. Пленников повели в степь. Они шли гуськом друг за другом. Ноги их вязли в глубоком снегу. Казаки держали ружья наперевес и шагали по пятам.

— Стой! — закричал хорунжий. — Довольно! Становись в ряды!

Пленники стали плечом к плечу, как солдаты, вышедшие на учение.

И тут произошло то страшное, что осталось в памяти мальчиков на всю жизнь.

Высокий пленник вдруг выпрямился, поднял кулак и, потрясая им, отрывисто прохрипел:

— Палачи! Звери! Будьте вы прокляты! Будьте вы...

Петрик и Володя видели, как хорунжий взмахнул нагайкой. Беспорядочный залп разорвал небо. Высокий пленник упал первым. Он лежал на боку, уткнувшись лицом в снег и подогнув ноги. Возле него, пытаясь подняться на колени, корчился бородатый старик в дубленом оранжевом полушубке. Его добили прикладом.

«Что они делают!» — хотел закричать Володя и не смог. Над его ухом прозвучал чей-то голос:

— Пойдем скорее. Мне страшно.

Это говорил Петрик.

Первый раз за время скитальческой жизни Володя услышал от него такое признание.

— Я, — прошептал Петрик, задыхаясь, — я ненавижу их!

Это было совершенно невероятно: по щекам брата бежали слезы. Володя тоже плакал.