Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

* * *

«Ажинов Владимир, Антонов Павел, Бородин Аврамий, Брызгалин Николай…» – так начинался в течение нескольких лет подряд список кадет моего II отделения. Он был одинаков в продолговатых черных книжках отделенного воспитателя – есаула Бориса Васильевича Суровецкого[195], всех преподавателей корпуса и в большом классном журнале, где ставились нам отметки за успехи и за нерадивость в науках. Теми же фамилиями открывался список и 15 августа 1917 года. Увы, дальнейшее внесло в него значительные изменения.

Новый учебный год начался как и всегда: сначала разбивка по ранжиру, распределение по кроватям и по партам, потом новые книги, общий молебен, первые уроки, первые отпускные дни.

В городе было нехорошо и нездорово: в нем появилось много незнакомых лиц, военных разных чинов, то в походной форме, то в форме мирного времени, порой блиставших боевыми орденами, а часто только пестротой своих полковых цветов.

Каждый раз кадеты приносили из отпуска все новые и новые неутешительные слухи о том, что творится в Петрограде и в других местах России, об увеличивающемся разложении на фронте, о тревожных настроениях на Дону и на Кубани.

Занятия шли вяло, уроки слушались невнимательно, и так постепенно подошла, со свинцовым небом, дождями, а потом и с холодами, суровая поздняя осень.

Россия быстрее стекалась на Дон. И вдруг как гром пронеслась весть о происшедшем октябрьском перевороте, о широкой волне бунтов, восстаний, расстрелов, катившейся теперь по всей стране.

Один из бывших кадет – юнкер Елизаветградского училища – рассказывал, как в Знаменке его юнкеров выбрасывали из вагонов озверевшие солдаты и матросы. Другие старшие кадеты – юнкера Николаевского училища – подробно объясняли, как они спаслись из разъяренного Петрограда и пробирались на Дон…

Эти рассказы стали единственной темой разговоров кадет и в классах, и на прогулках, и поздней ночью, в затихшей спальне.

А в ноябре, под Ростовом и Таганрогом, зазвучали первые выстрелы восставших большевиков. Из старших классов сразу исчезла небольшая группа кадет: во время дневной прогулки они просто перелезли через чугунную решетку плаца и прямо отправились на фронт под Ростовом.

В воспитательском составе корпуса произошло смятение. Оставшимся кадетам было объявлено, что все бежавшие будут исключены из корпуса и что такой же драконовской мерой будут пресечены все дальнейшие попытки.

Однако некоторое время спустя после ликвидации ростовского восстания побывавшие в боях кадеты вернулись с повинной в корпус и были благополучно приняты обратно без всяких тяжелых для них последствий. Мы это очень оценили и приняли к сведению. Конечно, понюхавшие пороху под Нахичеванью обстоятельно рассказывали нам обо всем виденном и пережитом, и это еще больше взбудоражило сердца и умы. Старшие классы теперь только и говорили о предстоящих новых боях и сговаривались, как и куда уходить вместе, когда наступит час. Родители, корпус – ничто больше не интересовало их.

Уйти из корпуса стало в общем нетрудно, так как надзор за нами ослабел, как в городе, так и в стенах помещения: в это тревожное время войск в Новочеркасске почти не было, и кадеты строевой сотни, помимо кое-как продолжавшихся занятий, несли вместе с юнкерами гарнизонную службу в ответственных местах. Исчезнуть было таким образом весьма просто, но страшно было оказаться непринятым в часть или быть захваченным начальством во время бегства.

Но вот как только Чернецов приступил к операциям в Донецком бассейне, в его отряд двинулась большая группа наших кадет. Вскоре после этого корпус был закрыт и оставшиеся кадеты разъехались по домам.

Запоздавшие из старших классов, одиночками и небольшими группами, продолжали исчезать из Новочеркасска в партизанский отряд. Уходили с ними на фронт и студенты, и гимназисты, и реалисты, вся молодежь.

6 января 1918 года Марией Петровной Калединой, женой Донского атамана, в помещении Офицерского собрания давался последний бал. Под аккомпанемент рояля играл виртуоз-балалаечник, худощавый высокий брюнет – есаул Туроверов. Загулявший слегка есаул л. – гв. Атаманского полка Жиров[196] смешно дирижировал музыкантами на хорах. Вавочка Грекова, убитая позже под Екатеринодаром, с восторгом танцевала мазурку. В буфете, на лестнице, в зале было много парадных мундиров, кителей, доломанов. В этой пестрой толпе офицеров привлекали общее внимание ротмистр текинец, ординарец генерала Корнилова, и красивый, с румянцем во всю щеку, подполковник Черниговского гусарского полка, георгиевский кавалер и однофамилец генерала.

А потом, в Новочеркасске, еще больше падал снег, крепче трещали морозы. Жизнь как-то оборвалась и растворилась в массе походных шинелей и папах, заметенных метелями.

События Гражданской войны понеслись, как в калейдоскопе, с изумительной быстротой…

После окончательного освобождения Новочеркасска восставшими казаками и подоспевшим вовремя отрядом полковника Дроздовского[197] Донской кадетский корпус был снова открыт. Кадеты, находившиеся в армии, постепенно начали возвращаться в корпус для продолжения образования.

Когда мы расселись в классе по партам, оказалось много пустых мест: впереди не хватало нашего «козла» Вани Дьяконова, постоянного вдохновителя общих проделок и свалок, убитого в Корниловском походе. Не было на обычном месте и Павлика Антонова, тяжело раненного в Чернецовском отряде и зверски добитого большевиками на койке больницы Общества донских врачей. Пусто было и там, где сидел милый и горячий Володя Ажинов, скошенный двумя пулями под Выселками. Незанятым оставалось место тихого и набожного Бородина, лихого пулеметчика, скончавшегося от полученного тяжелого ранения под Кореновской. Другие места пустовали из-за того, что целый ряд раненых кадет оставался еще на излечении, среди них Николай Брызгалин, только что начинавший ходить на костылях, и «Халыба» – Гриша Иванович[198], бессменный в бою, до своего первого ранения, ординарец поручика Курочкина[199].

В 1-м отделении была та же картина: не хватало Пети Кутырева, убитого в голову в одном из первых боев Чернецова, и целой группы раненых кадет.

В остальных классах недосчитывались Леонида Козырева, Аркадия Семашко, Егорова, Андропова, убитых в разных отрядах, и других, не вышедших еще из госпиталей.

Когда наш добрый батюшка Тихон Донецкий, которого казаки Новочеркасска называли не иначе как «наш донской Златоуст», придя на урок, сел после молитвы за преподавательский столик, он медленно обвел класс глазами и тихо заплакал: «Бедные мои дети… Ведь здесь еще так недавно сидел Ваня… а там Володя… и Павлик…» Утирая слезы, он долго молча слушал рассказы очевидцев о смерти и о ранениях каждого кадета.

Корпусное начальство, однако, нас быстро «взяло в оборот», и повседневная жизнь снова заполнила все, отвлекая наши мысли от недавних тяжелых воспоминаний. Потеряв четыре месяца учения, мы проходили теперь форсированным темпом курс учебного года, сокращенный стараниями преподавателей до возможного минимума.

Вскоре пустые места в классах начали заполняться кадетами других корпусов, стремившимися закончить свое образование в единственном в то время действовавшем в европейской части России нашем Донском корпусе. В сотне, среди синих с красным кантом и вензелем Александра III погон, запестрели красные погоны Первого кадетского, 1-го Московского, Суворовского корпусов, черные Орловского Бахтина, синие – одессит, белые – Сумского и т. д. Мы, донцы, широко и любовно приняли новоприбывших в нашу семью и быстро подружились с ними. Многие из них тоже побывали на фронте, были среди них и раненые. От них мы узнали, как был заколот штыками наш донской казак Денисов – кадет Воронежского копуса, как в Корниловском походе несчастный Кикодзе Одесского корпуса продолжал идти в атаку с оторванными ногами, волочась на руках по пахотному полю и крича «Ура!», и многое другое.

В корпус вернулись и наши офицеры-воспитатели, не оказавшиеся безразличными к событиями Гражданской войны: из Корниловского похода – войсковой старшина и есаул братья Суровецкие[200], войсковые старшины Биркин[201] и Тусевич[202], есаул Арендт[203]; из Степного похода – войсковой старшина Какурин[204].

Потом стали прибывать из лазаретов выздоравливающие раненые кадеты. Сел на свое обычное место и маленький Брызгалин, тот самый, что в станице Ольгинской стоял на левом фланге Чернецовского отряда, только что присоединившегося к Добровольческой армии, когда капитан Курочкин представлял чернецовцев генералу Корнилову. Когда генерал подошел к третьему (кадетскому) взводу, капитан Курочкин доложил ему: «Кадеты всей России». Корнилов, поравнявшись с Брызгалиным, спросил его: «Сколько вам лет?» Брызгалин, стараясь ответить самым низким басом, произнес: «Шестнадцать, Ваше Превосходительство», на что генерал Корнилов, улыбаясь, заметил: «О, да у него уже бас…»

Общий строй понемногу приобретал все более и более однородный характер: кадеты других корпусов надевали наши погоны, и от этого еще крепче становилась общая спайка и дружба. Но не обошлось без инцидента: один из кадет V класса упорно продолжал носить форму своего Николаевского корпуса. Ему, красивому мальчику, видимо, было приятно щеголять в отпуску своим красно-черным поясом и драгунской шашкой, отличавшими его от других кадет. Одноклассники несколько раз дали ему понять, что таким поведением он высказывает явное пренебрежение к корпусу, приютившему его. Они подчеркнули ему, что его казачье происхождение обязывает быть особенно корректным к своему Донскому войску и нашему корпусу и что на ношение шашки он вообще не имеет никакого права. Но так как этот кадет не обращал внимания на их слова, они решили дать ему урок военной этики, без участия начальства. Когда он как-то вернулся из отпуска в своей форме, отделение растянуло виновного плашмя и «покачало вниз пузом», объяснив ему во время экзекуции причину наказания. В Донском корпусе это было высшей карой, применявшейся по постановлению всего класса за отступление от кадетских традиций. Наказание было болезненное и опасное для провинившегося. Оно очень преследовалось начальством. Но наказанный кадет не пожаловался, полностью прочувствовал, что ему объяснили, немедленно надел наши погоны и сейчас же после этого стал полноправным членом общей семьи.

В ХХХ выпуске появилось много знаков: Чернецовского отряда, за Корниловский и Степной походы, Георгиевских крестов и медалей. Человек десять было произведено за боевые отличия сначала в прапорщики и позже в хорунжие или подпоручики. Новоиспеченные офицеры носили в корпусе кадетские погоны, но, уходя в отпуск, надевали офицерскую форму. Такое парадоксальное положение, наверное, было стеснительно для начальства. Однако это нисколько не помешало моему однокласснику Володе Полякову[205] прочитать на своей письменной работе по математике отметку преподавателя Ивана Николаевича Лимарева, убитого большевиками в Новочеркасске в 20-х годах: «Единица прапорщику».

Несмотря на все пережитое, юность брала свое, а с ней возвращались и кадетские привычки. Нелегко было и раньше бороться с ними преподавателям и воспитателям, после же партизанских отрядов и походов справиться с ними им стало еще труднее. Нужно отдать справедливость, кадеты других корпусов держались, по крайней мере вначале, в стороне от общих проделок. Наша же «буйная вольница» все время придумывала что-то новое. Так, однажды по отделению прошла таинственная инструкция начать ловлю мух. В свободное время закипела работа вдоль подоконников, и пойманные мухи были запрятаны в спичечные коробки в глубине парт. Потом прошел приказ выдергивать из парусиновых рубах ниточки и подвязывать их к лапкам заключенных мух. Операция эта была весьма деликатная и очень занятная: подготовлялась большая авиационная атака на противника. Мухи с подвязанными ниточками были возвращены в «арсеналы», то есть в спичечные коробки, а потом весь наличный авиационный состав был разбит на эскадроны и парки.