Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

* * *

Проснулись мы поздно. Поезд стоял на Слюдянке. На дворе было солнечно, ясно, и нестерпимо тянуло на воздух из душного, стылого и грязного вагона. Собрав от всех поручения и получив деньги на покупку снеди, мы весело соскочили на чистый перрон, покрытый свежим белым снежком, и чуть не вприпрыжку побежали к станционной лавке. Вдоль поезда уже образовалась целая брехаловка: все русские, ехавшие в поезде, а их было более двухсот, устроили прогулку, утреннее гулянье. Когда мы, сделав все покупки, пошли обратно, то влились в этот поток и, радостно вдыхая чистый холодный воздух, шли, наслаждаясь солнцем, воздухом и своей молодой жизнью. Уже недалеко был вагон коменданта миссии, как из дверей вокзала вышли двое – один в русской серой шинели, другой в английской, зеленой. На груди у них краснели красные тряпки, связанные бантами. Они прорезали поток гуляющих и вызвали коменданта миссии наружу. Я поравнялся с ними и должен был принять чуть вправо, чтобы не зацепить их локтем. Капитан Хирото вышел в своей желтой шинели, в фуражке с красным околышем и прямым козырьком. Он спросил их голосом, в котором слышался твердый, жесткий иностранный акцент:

– Кто вы? Что надо?

Человек в серой шинели махнул рукой на английскую шинель:

– Он комендант поселка, я комендант станции; сейчас время тревожное, а у вас, – он повел рукой в сторону гуляющих, – едет много всякого народа, мы хотим, как и на всех других поездах, проверить документы и задержать подозрительных…

Мы с Васей замедлили шаги; ноги как-то странно отяжелели, мне ясно вырисовалась вчерашняя черная, клокочущая ангарская прорубь. Капитан Хирото поднял голову; зайчики от стекол его очков прыгнули по синей стенке вагона и погасли, а он твердо отчеканил:

– Это не большевики и не эсеры, значит, люди не плохие, не опасные, а хорошие. Хотите взять их из Японской императорской миссии? Попробуйте!

Он повернулся в сторону вагонов с конвоем и по-японски что-то крикнул резко, властно и громко.

Часовой-японец, в странной высокой, ушатой меховой шапке, повторил его крик и выбросил винтовку на изготовку, широкий штык на ней сверкнул молнией на солнце и погас. И почти мгновенно с грохотом стали откатываться двери теплушек, и из них посыпались вооруженные солдаты, стремглав рассыпаясь в цепь. На крышу вагона втаскивали «гочкис», два других «гочкиса» поставили на перроне. Через минуту суета стихла: вокруг поезда стояла боевая цепь японских солдат. Красные коменданты, озлобленные, смотрели на эти приготовления, а затем растерянно забормотали:

– Да мы что. Мы ничего. Мы так только, порядок…

Но капитан Хирото их не слушал, он повернулся, окинул взглядом вагоны, увидел кого ему было нужно, невысокого русского генерала Дитерихса, молча смотревшего из двери классного вагона на эту сцену, подошел к нему, четко отдал честь и произнес:

– Разрешите просить вас, Ваше Превосходительство, прекратить гуляние ваших людей по станции без дела…

Я толкнул Ваську локтем, и мы торопливо зашагали к вагону, придерживая руками рассыпающиеся покупки.

В зале читинского вокзала тусклым желтым светом горит электричество; в беспрерывно открывающиеся двери дымными клубами влетает и растекается по полу пар: на дворе мороз и пуржит; на каменных плитках пола по всем направлениям мокрые следы, кое-где лежат комья желтого, не растаявшего снега. Мы стоим у стенки, потерянные, и растерянно, с жадным вниманием вглядываемся в лица людей, – наши добрые покровители В.С. Иванов и капитан Маркевич, всегда заботившиеся о нас, ушли, на прощание дали по четыреста рублей, а теперь надо было устраиваться на ночь. Куда идти? Кого просить о помощи в чужом, равнодушном к нам городе?

– Еленевский! Ты откуда тут? – окликает меня чей-то знакомый голос.

Обернувшись, вижу плотного портупей-юнкера эскадрона Оренбургского военного училища.

– Николаев! – радостно вскрикиваю и сразу же начинаю выкидывать новости: – Твоя мама и Мишка в Иркутске застряли, а я выскочил с Японской миссией… Ты где тут сам?

– На броневике «Семеновце», а что?

– У тебя переночевать нельзя ли? Нам только на эту ночь, а завтра…

– Нет, у меня нельзя, вы дуйте к коменданту города, он…

– Вы, неплюевцы, как уцелели? – раздается сзади голос.

Мы оборачиваемся и видим высокого полковника, сразу все трое вытягиваемся, щелкаем каблуками, звенят шпоры Николаева, берем под козырек.

– Вы как уцелели? – повторяет он вопрос. – Да опустите руки.

Васька, полный недоумения, спрашивает:

– А почему, господин полковник, уцелели?

– Да ведь корпус-то ваш, – объясняет полковник, – окружили красные; вы дрались, затем подняли белый флаг, а когда красные подошли поближе, опять открыли огонь, ну, когда красные ворвались, так перебили всех, даже третью роту…

При его словах мне вспомнилась тонкая фигура маленького поручика Посавера, напряженной струной стоящего у пирамиды с винтовками, на ящиках патронов, и грозящего застрелить каждого, кто только тронет винтовку, и я подумал: «Вишь ты, чего натрепали? И кто только эти басни набрехал? Неужели же сейчас, когда все бегут или изменяют, только одни мы, мальчишки, кадеты, и можем драться беззаветно?..» На другой день сухощавый и чернявый портупей-юнкер Зимин, фанатичный строевик, выстраивая команду вновь прибывших юнкеров Читинского атамана Семенова военного училища, с глубоким неодобрением смотрел на то, как мы с Васькой небрежно, по-кадетски, чуть-чуть поднимая ногу, отбиваем шаг, вперял в нас возмущенный взор и кричал:

– Ногу! Юнкер, ногу поверни!..