Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

* * *

…В вагоне, на верхних нарах, тепло, и от огонька, единственной свечки, кажется уютно. Я нежусь в тепле и с тоской думаю о моменте, когда все начнут зевать и устраиваться на ночь, а мне придется слезать вниз, на нижние нары, в стылый холод у щели в стенке вагона, откуда особенно злобно морозит ледяной ветер, и, заснув на час, вскакивать, трясясь в ознобе, начинать яростно швырять дрова в печку синими, непослушными руками, а когда разгоралось пламя и железо печки начинало краснеть, тянуть к раскаляющемуся железу жесткие руки с негнущимися скрюченными пальцами. На этих верхних нарах все начальство нашей сотни, все штабс-капитаны: красивый смуглый Плюснин, суровый Дорошков, деликатный Тарасов и худощавый Вержба. Вержба любит поговорить, и сейчас он лениво тянет:

– Ну и телепаемся же мы, господа, пятый день едем, а до Хабаровска никак не дотянемся, послезавтра уже и Рождество, уже и 1922-й год наступает. И скучища же – как в Верхнеудинской Чека, впрочем, там не скука, а тоска и страх были – от мордобоя до мордобоя…

– Как – от мордобоя до мордобоя? Не понимаю я…

– Не понимаете, прапорщик? Просто, очень просто, – приведут на допрос да в морду, аж с ног валишься… поднимешься, а тебя с другого борту, да еще, да еще, да еще, кстати, вы Неплюевского корпуса? Со мной в подвале сидел неплюевец, – вице-унтер-офицер Мякутин, – расстреляли его за попытку перехода к белым. Попался и не сумел выкрутиться…

Вице-унтер Мякутин, худенький, какой-то сероватый, ты был с нами тогда, в саду Иркутского дивизиона, ты стрелял из соседней бойницы, под бойницей ярко алела на белом снегу лужа крови убитого Кончаловского; ты был талантливым поэтом, и про тебя говорили уже тогда: «Он прославит родной корпус». Почему не ушел с нами тогда в январе? Не знал? Не умел, что ли? И вот пуля в затылок. По чьей вине? На ком лежит твоя кровь и тебе подобных? Капля на мне с Деевым, а остальное на ком?