Надежда Пигмалиона

Глава шестьдесят четвертая. О дне и ночи

Счастье ночной белладонны —

Лаской убить.

Взоры ее полусонны,

Любо ей день позабыть,

Светом луны расцвечаться,

Сердцем с луною встречаться,

Тихо под ветром качаться,

В смерти любить.

Друг мой, мы оба устали.

Радость моя!

Радости нет без печали.

Между цветами — змея.

Кто же с душой утомленной

Вспыхнет мечтой полусонной,

Кто расцветет белладонной —

Ты или я?

В красноватом полумраке зала звучат растяжные ноты джаза.

На блестящей лакированной столешнице пляшут редкие огни парящих светильников. Плавится лед в янтаре. Четверо мужчин за одним столиком лениво перебрасываются в вист.

— Признаться, странное мы место выбрали для встречи, — отпив из бокала, говорит один и бросает украдкой взгляд на молодую девушку, сидящую на диванчике неподалеку.

— Да уж, особенно странно видеть здесь тебя, Руди. Ладно мы — люди холостые. Что, если жена узнает? — лукаво интересуется его сосед. Каштановые волосы его густо напомажены и блестят.

— Не хотел бы я оказаться ближе двух миль. Ты сбросил? — усмехается первый, одергивая кипенные манжеты.

— Жена? — с лёгким удивлением переспрашивает темноволосый лощеный мужчина. — Мы редко встречаемся с Беллой дома. Чаще на собраниях или когда выполняем задание. Не то чтобы это слово что-то значило. Оно и раньше мало что означало. Для нее уж точно. Мы оба состоим в браке. И оба служим Темной Метке. Это все, что между нами важного. Но мы уважаем интересы друг друга, — сухо и отрывисто говорит он, будто докладывает заготовленную речь.

— А как же женская ласка? — все еще плутовато улыбаясь, не отстаёт второй.

— Ты же знаешь, Корбан, ласку я здесь получу вернее и проще.

— А раньше только и разговоров было, что о Белле… — с притворным вздохом тянет первый.

— Молодая красивая жена — это обстоятельство, способное вскружить голову любому мужчине, — вклинивается четвертый.

Он — самый старший в компании. На висках его уже серебрится седина.

— Мой отец говорил так: «Каждый мужчина однажды сталкивается с неразрешимым вопросом, который нарушает все: логику, убеждения, знания, а с ними аппетит, сон и сердечный ритм…».

— Что за вопрос?

— Да неважно, чушь какая-нибудь. Что там женщины обычно спрашивают? Вот так подойдет, спросит, может, даже не тебя, и иной всю жизнь тратит, чтобы ответ найти. Мы — мужчины — азартны и любим искать ответы.

— А некоторые так любят загадки, что на одной не останавливаются, все разгадывают и разгадывают.

— Это те, кто еще не знает вопроса, или знает, но на него уже ответил кто-то другой… В «Таймс» был анекдот: «есть только одна женщина, назначенная тебе судьбой, и если ты ее не встретишь, то ты спасен!»

Мужчины дружно хохочут.

Две женщины, похожие так же, как день и ночь, сидят рядом у кровати больного. Одна горько плачет. Вторая утешает:

— Цисси, не реви. Здесь и так очень сыро. А у меня от этого страшно ломят кости. Даже зелья не помогают. Это все холод. Азкабанский. Он меня везде теперь преследует. Хоть в костёр вставай.

Нарцисса ничего не отвечает и продолжает всхлипывать, комкая платок в руках так, что белеют костяшки хрупких ухоженных рук. А сестра уж словно и не видит ее. Смотрит в пустоту замутненным темным взглядом в обрамлении тяжёлых век и пушистых ресниц.

— Ты хотя бы плачешь… У меня давно слез нет. Все высохло. Вот, посмотри на мою кожу. — Колдунья вытягивает перед собой худые руки с обломанными острыми ногтями и критически разглядывает. — Морщины, — заключает она, и надолго воцаряется тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов да судорожными всхлипами.

— Не реви. Вылечит Снейп твоего Люциуса. Ты счастливица. Тебе грех реветь. Это ж надо так повезти! Брак по расчёту — и счастливый. Хочешь забаву? Рудольфус даже не поздоровался со мной, когда увидел спустя… Посмотрел так с прищуром. Ну, ты знаешь, как он умеет. И дальше пошёл. А потом ко мне как-то эта мразь свинорылая подошла. «Вот, — говорит, — мой братец с твоим мужем сойдутся. Твой тоже потаскун». А я ей и говорю: «Было бы чего таскать», — Беллатриса издает громкий лающий смешок, отчего ее сестра чуть вздрагивает. — А сейчас он лечиться не хочет. Из принципа. Сволочь. Ну сдохнет, так зато и на меня никто не подумает. А Повелитель меня не простит…

От этих слов худое лицо темноволосой волшебницы вытягивается. Она шарит рукой вокруг, словно ища опоры, но находит лишь волшебную палочку.

— Это все из-за нее. Она стоит между нами, — говорит она тихо, и тяжёлая, лютая злоба пропитывает каждое слово. — Я столько сделала ради Него, столько вытерпела ради Него, —все лишь затем, чтобы Он… пригрел эту лупоглазую вертихвостку! — рычит она в бешенстве и швыряет стакан с водой в стену. Стекло жалобно звенит и разлетается брызгами. Нарцисса с опаской смотрит на сестру красными от слез глазами. — Говорит мне, что я самая преданная, самая… И не видит… Она недостойна его милости! Недостойна его внимания! Ничего… Ничего. Я убью ее. Клянусь.

Две непохожие, но родные сестры сидят рядом и смотрят в разные стороны. Обе плачут.

* * *

Я проснулась с дикой головной болью, словно тот стакан прилетел мне в висок. Спина ломила от неудобной позы, в которой я спала. В довершение жутко хотелось есть. За окном уже сгущались мглистые январские сумерки. В библиотеке пахло сыростью, пылью и старьем. Когда пришла сюда утром, даже не заметила и вообще не потрудилась хотя бы слегка себя обезопасить каким-нибудь охранным заклинанием. Так, на всякий случай.

Я потянулась, почувствовав, как что-то упирается в ребра. Из внутреннего кармана на свет появилась та самая пробирка с неизвестной субстанцией, собранной в Отделе Тайн. Она все так же таинственно сияла в полумраке. От нее веяло теплом и радостью, покоем, смутным волнением и горькой печалью. «Странная штука… Будто что-то знакомое. Кого бы спросить: что это? Может, Руквуд и знает, какие сюрпризы водятся за закрытыми дверьми Отдела Тайн». Некоторое время я просто сидела и завороженно любовалась мерцанием,

а потом сунула ее обратно и отправилась на поиски съестного.

«Кажется, мадам Лестрейндж изволит на меня сильно злиться. Тоже мне, богиня возмездия… Чего он там у нее не видит? Что она буйнопомешанная? О нет, мадам, эта ваша изюминка ни для кого не секрет», — сардонически комментировала я свой сон, стараясь отогнать неуместное сочувствие, внезапно посетившее меня. «А Лорд знай себе подливает масло в огонь. Только вот, если она и впрямь задастся целью меня прикончить, ничего хорошего мне ждать не придётся… Наверняка сама она больше не полезет, уж точно не сейчас. Значит, будет ждать удобного момента или создаст его. Если у нее терпения хватит…»

С первого этажа доносился мужской гомон и звуки гитарного перебора. Ожившие за день Пожиратели расселись впятером за столом в овальном зале и шумно обсуждали случившееся в Министерстве, не забывая при этом опрокидывать рюмки. Раненых разместили по отдельным спальням, и коек больше не было. Зачарованная кем-то гитара парила в воздухе, наигрывая какой-то романс. Когда я вошла, меня приняли радушно.

— Давай, давай к нам, — подозвал меня Долохов.

Я уселась на высокий стул между ним и Барти, и за меня сразу же подняли тост, по их уверению, не первый.

— Нам повезло иметь в наших рядах юную талантливую волшебницу, — начал Антонин, — я мало встречал девушек, обладающих и мастерством, и выдержкой. А если бы встречал, то был бы женат. Надеюсь, что ваши таланты будут расти и вы добьётесь успехов.

Его речь была встречена одобрительными кивками.

— Сидим почти по-семейному, без церемонностей, — продолжил раскрасневшийся Долохов, чуть заплетающимся языком. — Все — либо дальние родственники, либо ближайшие соседи по камерам…

— Но это не заставит нас забыть про этикет. Господа, вилки в левый карман, ножи в правый! — вставил Барти, вызвав протесты хозяина и общий смех.

Приборы и правда были из серебра старинной работы. А вот еды на столе было негусто: две сковороды с остатками яичницы и бекона, плесневелый сыр, по клятвенному уверению Долохова, вовсе не из-за неправильного хранения, хлеб и жемчужина пожирательской кулинарии — драники, их мне предлагали с особенным рвением.

— Я мог бы позвать Винки, она бы нам королевскую трапезу устроила, но, боюсь, за ней могут следить… — рассуждал Барти, поправляя повязку на голове. Видимо, действовало заживляющее зелье, и рана начинала чесаться. Я так и не спросила, как он ее получил и каким заклинанием его ранили, да и вообще почти не смотрела в его сторону.

Зато украдкой поглядывала на Рудольфуса. Он сидел по обыкновению хмурый и в разговоре особого участия не принимал. Меня он никогда не интересовал как человек, лишь раздражало его терпеливое равнодушие к поведению жены. Мне казалось, что это должно быть для него унизительно, но он никогда не выказывал своего недовольства. «Может быть, ему и не безразлична ее одержимость Лордом, только вот что он может сделать? Будь предметом ее притязаний кто-то другой, он мог бы вызвать пассию жены на дуэль. Но идти против Лорда — бессмысленное самоубийство. Претензиями добился бы только ее ненависти и криков. Это было бы ещё хуже… Разводы они не приемлют. Разве что отравить ее… А так, партнерство и нейтралитет, полное «уважение интересов». Зачем он вообще на ней женился?» — недоумевала я. С Беллатрисой никто не связывался, но Нарцисса, как образцовая жена и мать, пользовалась среди мужчин большим почетом.

— …наливай, Руди. Надо допивать. Есть старое поверье: оставшееся после кутежа спиртное — верный признак проблем в коллективе. А нам проблемы ни к чему, — поведал Макнейр.

— … мой старик-эльф помер, приходится теперь выкручиваться, — сокрушался Долохов, — теперь пыль по всем углам, а у меня аллергия!

— Так одолжи жену на пару недель. Пусть приберется…

— Я бы рад, во всех смыслах, да где ж ее взять? Оставайся у меня. Будем жить — не тужить, — ухмыльнулся он мне, глядя хмельными блестящими глазами.

Я выдавила ответную улыбку и уткнулась в тарелку. Мужчины уже дошли до своей самой общительно-благодушной кондиции.

— Думаю, ты староват, Тони, — резко повернулся Барти и зашипел от боли. — И почему я вечно пропускаю что-то в лоб? — пожаловался он.

— Потому что я неплохо прикрываю твой зад? — усмехнулась я и была поддержана остальными.

— За что моя задница весьма благодарна. Да и вообще, ты громко кричишь, я быстро бегаю — мы отличные напарники! — вторил Барти, очевидно, обрадовавшись тому, что я его наконец-то заметила, и даже попытался меня приобнять, но я повела плечом.

— Тебе сейчас сколько? Шестнадцать? — спросил Долохов.

— Будет в мае.

— О, ну вот, как раз годок остался. Подрасти чутка, а жениха мы тебе справим. У нас тут, понимаешь, абы кого не водится. С достатком и старинной родословной. Так что выбирай любого — не ошибешься, — заверял Долохов, пока я внимательно изучала кусочек бекона.

Эта тема меня немало смущала и нервировала. Сама мысль о том, что Лорду вдруг взбредёт в голову меня за кого-нибудь выдать, жутко пугала меня. Да еще и так скоро! Я точно не смогла бы утешить себя мыслью о чистоте крови или счёте в банке у невольного супружника, а в том, что Его приказу подчинятся немедленно, сомневаться не приходилось. В моей голове не укладывалось, что в какой-то вечер мне вдруг придётся вести светскую беседу на английском с каким-нибудь «моим» мужем, принадлежать ему и телом и душой, а потому быть не там, где хочется, а там, где должно. «Сидеть в особняке за забором, пока он, возможно, будет искать утешения с другой, потому что не получит от меня сполна «женской ласки», о которой так сокрушались те… из сна. Как с таким смириться? От этого недолго и с ума сойти. На людей начать бросаться… Я стану Беллатрисой Лестрейндж!» — эта мысль прожгла меня до костей, раскаленными иглами впилась в нервы.