Надежда Пигмалиона

Глава семьдесят первая. О приказах и ядах

И все ж сильнее всех отрав — отрава глаз зеленых,

Твоих отрава глаз,

Где, странно искажен, мой дух дрожал не раз,

Стремился к ним в мечтах бессонных

И в горькой глубине изнемогал и гас.

И чудо страшное, уже на грани смерти,

Таит твоя слюна,

Когда от губ твоих моя душа пьяна,

И в сладострастной круговерти

К реке забвения с тобой летит она.

* * *

Туманная хмарь застилает слабую краску гаснущей зари. Ветер прогоняет седые обрывки облаков, и над тонущей в серо-зеленой мгле землёй распахивается бескрайняя громада неба с первыми сторожевыми огнями звезд.

Эта летняя ночь согласилась стать соучастницей. Согласилась хранить невозмутимость и блеск, покрывать все порывы и преступления, дурманить и сиять цветущей юной прелестью, бросать вызов самой страшной стихии. Доносится издали заунывный вой, похожий то на горький плач, то на хохот, звонко стрекочут в траве цикады, и ветер шепчет между травами.

Чёрная бескрылая тень мчится над чутким безмолвием надвигающейся ночи, то взвиваясь ввысь, к тонкому серпу Луны, то камнем бросаясь на зубчатые верхушки деревьев. Пытается оторваться от того незримого, что гонится по пятам, дышит в затылок, смотрит пристально из вечности.

— Ну и что вы скажете, мамзель, в своё дурацкое оправдание? Рука у тебя отсохла или мозги?

— Я забыл…

— Да… Какая тебе Метка, тебе бы каску и подгузник, чтоб штанишки не запачкал!

— Вы не видели! Вы не знаете, как все было!

— Ладно-ладно, не пыли. Твое дело маленькое — делать то, что я скажу…

Страх мечется во мгле меж неподвижным небом в россыпи колючих звёзд и мимолетно ускользающей землей. Мчит над пустынной неизвестной местностью, над пологими холмами, усеянными редкими валунами, и над отвесным обрывом. Зависает на мгновение высоко у серебрящегося в лунном свете гребня и стрелой вонзается в рокочущую бездну.

— Дело ясное, что дело темное… Господин? Что прикажете делать с пленными?

— Мне все равно, сгниют они или сгорят, пусть только разговорятся прежде…

Тень вырывается из крепких солёных объятий и с чудовищной скоростью мчится прочь, взметнув за собой мелкую морось брызг. Луна подмигивает ей, скрывшись на мгновение. Вот мелькает уже внизу паутина смазанных рыжих клякс и скопища черепичных крыш. Кружится кривой переулок, заваливаются в разные стороны стены домов. Щербатая брусчатка блестит под чугунным фонарём.

Тьма клубится, теряя очертания, и затекает сквозь щели деревянной рамы в неосвещенную комнату. Оглушительный визг сигнальных чар вспарывает безмолвие.

Парень стонет и мечется в бреду по сбитым простыням. Волосы взмокли в испарине и торчат чёрными иглами.

— Гарри! ГАРРИ, ПРОСНИСЬ!

— А-а?! Что?! — подскакивает разбуженный. — А…Это ты…

Он судорожно выдыхает, утыкается лбом в сгиб локтя, утирая испарину, и падает обратно на подушку.

— Что случилось?! Кошмар? Снова Он?

Гарри молчит, то хватаясь за шрам на лбу, то комкая прилипшую к груди футболку. На шее быстро-быстро бьётся жилка.

— Да. Случилось. Что-то с ним… Он страшно зол, совершенно не в себе. И жаждет мести. А еще, кажется, счастлив. Ослепительно счастлив… Нет! Он горит. Задыхается. Будто каленым железом жгут! Очень больно.

— Может, Он того? Окончательно свихнулся? Или болеет? Умирает? — с надеждой спрашивает рыжий парень, сидящий на краю тахты.

— Ты же говорил, что последнее время видения были тусклыми, что ты ничего не видел… — взволнованно перебивает девушка и трогает тыльной стороной ладони лоб товарища. — Да у тебя жар!

— Знаю. Это у него. То есть… Да. Я ничего не видел, а сейчас будто плотину прорвало. — Гарри морщится и зажимает воспаленный набухший шрам. — Наверное, Он отгораживался от меня с помощью окклюменции. А сейчас нет. У него что-то случилось. Что-то вроде…

— Лихорадки? — подсказывает рыжий.

— Вроде того. Не знаю… Он напуган. И это очень больно.

— Ты должен сказать Дамблдору!

— Гермиона, сейчас ночь. Расскажу ему утром… Может быть. Если с ума не сойду.

— Это не шутки, Гарри! Он просил тебя докладывать о всех твоих снах!

— Я знаю! Знаю! — огрызается парень и снова хватается за голову, шипя от боли. — Просто… Ай! Я ничего не понял…

Частые удары заполняют переулок звоном и грохотом. С крыльца на дорожку выбегает высокая женщина, на ходу застегивая мантию. Она несколько мгновений смотрит наверх, на вспыхивающие в окнах соседнего дома разноцветные огни. С кончика ее палочки срывается сияющий зверь и стремительно удаляется прочь, под грохот, изданный безжалостно высаженной на третьем этаже оконной рамой. Левую створку сорвало с петель. Что-то стремительно и резко падает сверху на дорогу. Под ноги.

Крохотная птичка, похожая на белого ночного мотылька, обжигающего крылья у масляной лампы, трепещет и отчаянно бьётся в стекло. Глупая. Сверкает вспышка. Упорная летунья замирает в воздухе и мягко опускается в подставленные руки. Лёгкая. Чёрные пристальные глаза блестят за завесой волос. Длинный палец несколько раз проходится по нежным светлым перышкам, замерев на мгновенье на одном неправильном. Темненьком. Гремит дверца пустой старой клетки с давно погнувшимися прутьями. Худые руки аккуратно укладывают внутрь новую жительницу. Она просыпается и испуганно вспархивает с руки, обдав ее ветром.

Сквозняк играет занавесками у разбитого окна. Лучи холодного зеленоватого света льются внутрь, освещая темные блестящие следы на полу, стенах коридора и перилах, задравшийся уголок ковра и распахнутую дверь. Лежит, потерянная в спешке, домашняя туфля. Испуганный кот сидит под столом, прижав уши. У подножия лестницы застыла бесформенная темная масса. Опутанное силками тело в окровавленной ночной рубашке без единого живого места.

На усыпанной битым стеклом улице лежит, раскинув руки, женщина, лицо ее застыло в гримасе ужаса. Только зеленоватые мертвенные блики плавают в раскосых остекленевших глазах.

* * *

Я с великим трудом разлепила тяжёлые веки, и какое-то время лежала, ощущая как ломит и дрожит все тело, как давит в груди. Как жжёт подушка. Хотелось пить. Но не было сил дотянуться до палочки.

Полог над кроватью тошнотворно кружился, а птички на нем раздваивались. «Когда ложилась, все было не так уж плохо… Может быть, какой-то отсроченный эффект проклятья?» Кровь сочилась из воспаленной губы и отчего-то имела привкус мяты.

В конце концов мне надоело ее слизывать, я неуклюже подползла к тумбочке, на которой оставила палочку, и села. Одеяло сползло, обнажив напитавшуюся повязку. Ее вид меня напугал. «Плохо дело…»

Плюнув на рекомендацию не использовать на себе целительные чары, я попыталась залечить рану. Но пальцы были такими заледеневшими, что не гнулись, а руку невыносимо было держать на весу, и результат вышел плачевным. Рана разошлась сильнее.

Испуг придал мне сил. Я сползла с постели и, тяжело дыша, встала. Комната резко поплыла перед глазами, так что пришлось схватиться за столбик кровати. «Надо выпить зелье… Все дело в этом… Интересно, когда вернётся Лорд?» Постояв так и поборов приступ дурноты, я медленно побрела в соседнюю комнату, цепляясь за стену.

Диван оказался слишком далеко, и мне пришлось упасть на кресло. Только после того, как притихло заходящееся сердце, я поняла, что идти было вовсе не обязательно.

— Акцио, зелье!

Рой блестящих пузырьков спланировал мне на колени. «Какой-то из них… Что-то из этого…» Я вглядывалась в этикетки, но не могла разобрать ни слова среди расплывающихся букв, и открыв первое попавшееся, попыталась его выпить, но только вылила на себя большую часть.

На подлокотник кресла, царапая когтями обивку, вспорхнул Беким и одарил меня серьёзным сочувствующим взглядом.

— Плохо, миленький… — обхватив себя руками, пожаловалась я.

Он уныло курлыкнул, будто согласившись, а потом перелетел на подоконник и стукнул клювом в стекло. Раз. Второй. И снова. «Ну что ж, иди, если надо…» Окно распахнулось заклинанием, и Беким улетел, а я обессиленно сползла в кресле.

— Нет! Я категорически с вами не согласен. Любой профессионал скажет, что пока причина отравления неизвестна, следует начинать лечение с Противоядия от обычных ядов! У него наиболее широкий спектр действия… — верещал Слизнорт, все пододвигая и пододвигая ко мне бутылочку с этим самым противоядием, при этом наполовину закрывая меня обширным задом от своего собеседника.

Я сидела в глубоком удобном кресле, которое Слизнорт так удачно приспособил в лаборатории, мусолила за щекой уже второй горький безоар, ощущая, что он, как и его предшественник, постепенно уменьшается в размерах, и безучастно слушала профессиональный спор двух зельеваров.

На груди у меня была свежая повязка, пахнущая бадьяном, и у меня легко получалось игнорировать боль, глядя, как причудливо танцуют в столбе солнечного света мерцающие пылинки. Мне стало намного лучше, это было понятно и потому, что ко мне, помимо страха и усталости, стали возвращаться все остальные чувства.

И первым из них было стеснение. Я даже не могла понять, что меня больше смущает: то, что Лорд, Снейп или, вероятно, Барти видели меня в неглиже или, если быть до конца точной, в совершеннейшем полунеглиже. Или то, что мне нечем особенно было поражать мужское воображение.

Я отмахивалась от этих нелепостей и зачем-то мысленно оправдывалась перед несуществующим слушателем, говоря, что была совершенно без сознания и при смерти. «И кого это вообще волнует? Лорду плевать, как он выглядит, Снейпу — подавно, а Барти вообще мне задолжал… Наверное, у меня просто что-то с головой», — успокаивала я себя.

Голова действительно болела. Но доводы все равно не очень-то помогали. Этот «несуществующий» смотрел на меня холодными бледно-голубыми глазами и молчал. А я продолжала распинаться. И было уже непонятно, что я хочу доказать и кому. Но это было очень важно. Да.

Следом появились беспокойство. И обида. И тоска. Будто что-то случилось или случится. Они осели во мне сосущим чувством потери и заставляли беспомощно озираться. Лорд не остался со мной ни вчера вечером, ни утром. Я совсем не видела его. А хотелось.

«Наверное, очень занят. Не до моих болячек. Но во сне Гарри сказал, что он зол и что ему плохо. То что зол — это понятно, накрыли нас внезапно и очень капитально, странно, что он решил не покидать мэнор, наверное, у него другие планы. Или случилось что-то более серьезное? Почему ему плохо?»

— …абсолютно бесполезно, — донеслось до меня сухое возражение Снейпа. — Ни один обычный яд не будет растворять безоар. Такое не под силу и большинству составных ядов…

— Но он способен несколько ослабить действие и выиграть нам время! А оно нам ой как понадобится, неизвестно, сколько мы будем искать преобразующую составляющую…

Они говорили лёгким светским тоном и попутно варили что-то в котелке в четыре руки. Но спор этот, казалось, шёл и на каком-то ином уровне. Пышущий здоровьем и оптимизмом Слизнорт излучал благожелательность и порхал у своего стола в лучах солнца, будто толстый желтобрюхий шмель. А Снейп, стоявший в тени, внешне напоминал больного чахоткой или одно из тех существ, которых художники пытались изображать на страницах Темномагических фолиантов, но, увы, не имели натуры.