Надежда Пигмалиона

Глава восемьдесят шестая. О ночной пляске

Как у ведьмы четыре крыла, платье до пола, ой, до пола.

Свили гнезда в ее рукавах совы, соколы да перепела.

Ай, дурная голова, в волосах листва, и руки красны.

Просит беса незрячей луны, чтобы за зимой не было весны.

Я медленно и устало брела по тихим коридорам замка. В голове у меня крутилась заевшая одна картинка: «В случае обмана вся ответственность за бессмысленно пролитую кровь ляжет на вас, — острая улыбочка, — счастливо оставаться!»

Странно. Почему не приходит удовлетворение? Они ушли.

«Счастливо оставаться!» Но ни радости, ни сожаления. Ничего. Пустота. Нет, не Пустота — Бездна…

Теперь нужно рассказать Лорду. Знаю: будет трудный, нелепый, абсолютно нелогичный разговор… Но пусть. Это пусть! Лишь бы Он меня слышал!

Вот и дверь. Открываю — пусто. Комната, за окнами еще зеленое, застывшее утро. На зеркальной двери шкафа — осколок солнца — в глаза мне. Я щурюсь и вижу — чёрные реки. Весь пол залит кровавым дегтем. В камине что-то чёрное свистит, корчится, плавится. Я шагнула внутрь, и острый луч прочертил дорогу на полу, в тот неприглядный угол, который есть во всякой комнате, и упал на его жестокое лицо, на запрокинутую голову. Никогда прежде не видела, чтобы Лорд сидел на полу. И тогда же я вдруг каким-то чувством поняла — все закончилось.

Ран не видно было, они остались где-то под одеждой и кожей. Невидимые. Недосягаемые. И если этих ран не видно в нашем мире, на поверхности, для них есть — неизбежно должен быть — целый огромный мир там, за поверхностью… И вот там-то у него теперь буйно бьется, вздрагивает, брызжет, ноет. А позже образоваться должны грубые, жёсткие рубцы, как болячки, скрывая новорожденную тонкую плоть.

Жесток человек — и беспощаднее всего, когда неправ. Одни жестокие и долгие испытания укрощают его. Сердце смягчается только за глубокими рубцами, за испугом, который обдает человека холодом, когда тот один, без свидетелей, обтирая пот ужаса, начинает понимать — какой он слабый. Роль судьи, палача с той минуты может вызвать в нем отторжение. Но это не конец, а только начало пути.

И Он не станет, гордый, говорить со мной об этом провале. Достаточно того, что мне дозволено видеть. Помню: я даже оглянулась на дверь и настойчиво, вопросительно посмотрела ему в глаза, но Он не понял — или не захотел понять — ни о чем меня не спросил… Мне остается одно: всё рассказать теперь здесь, на страницах моего дневника, потому как воспоминания эти для меня так же дороги, близки и недосягаемы — как был Он в тот момент.

Я села рядом, на островке, окруженном чёрным липким океаном, и говорила с ним. О сказке, о его кольце, о Снейпе и даже о своём сне. И после — об этом «Счастливо оставаться».

По мере того, как Лорд слушал, усталая насмешливая улыбка показывалась на его губах. Он поднял голову и, казалось, рассматривал мое смущение, наблюдал его, любовался им; чувствуя на себе его пристальный взгляд, я смешалась. Он переждал мгновение, как будто ожидая чего-нибудь. И наконец прервал тягостную сцену тихим смешком…

— Удивительно, я всегда думал, что можно выклянчить деньги, славу, положение, но не знал, что можно выклянчить Родину.

Он отпустил меня — поднял голову вверх — и я в первый раз заметила так явно этот острый треугольник — его кадык. Мы на полу. Мы молчим. Лорд на ощупь нашёл мою руку и крепко и долго сжал ее. Больше между нами ничего не было сказано.

В следующие дни в замке было шумно и беспорядочно, как всегда бывает перед общим отъездом — всех студентов отправляли по домам. И все же теперь он казался особенно волшебным, когда его прорезали, стремясь из окон, наклонные снопы весеннего солнечного света. Всюду — лихорадочное цветение и его горький свежий запах. Я одна в бесконечных коридорах.

И пусть теперь перед Лордом снова лежал долгий путь от Хогвартса до Министерства, прощупывание почвы, налаживание контактов с лоялистами и поиск новых сил, Он решил, что с техническими деталями можно разобраться и попозже, а вот поднять дух и дать людям отдых требуется прямо сейчас. Мир слишком долго был в огне, мир надо было смазать сметаной.

Третий день до майских ид был днем Белтейна. И Лорд распорядился отметить праздником эту Вальпургиеву ночь. Меня в качестве поощрения за удачный гешефт — так мне показалось — назначили Майской Королевой.

В тот день ко мне пришла Нарцисса и застала за напряжённым трудом: я как раз записывала в свой дневник кое-что из последнего и то, что было на суде. С самого утра меня обуревал удивительный душевный подъем.

Она была привычно блистательна: на ней было белое гладкое платье с желтыми цветами на груди и за поясом слева; те же цветы ярко светились в ее волосах. Но её сочувствующий взгляд и излишнее внимание показались мне странными. Будто я в одночасье стала больным ребёнком, требовавшим особого ухода. Она предложила помочь мне одеться. А я не смогла отказать.

— Вот так. Теперь другую. Так. Умница, — приговаривала она, когда застегивала рукава моего зелёного платья, даря мне ощущение какой-то неловкости и даже, отчего-то, стыда.

— Что-то случилось? — не выдержала я. — Вы чем-то обеспокоены?

— Нет. Ничуть, — ответила она. — Не думай об этом.

И снова подарила мне этот теплый, по-прежнему странно-внимательный взгляд.

— Слушай, будь сегодня мила и весела, — проговорила она торопливо и горячо. — Не обращай ни на что внимания. Ты ведь будешь Королевой на эту Вальпургиеву ночь. Люциус сказал, что все уже готово и все будет как положено. Так что веселись и ни о чем не думай.

И после её ухода утренняя радостная уверенность в успехе нынешнего дня сменилась каким-то странным, беспричинным беспокойством. Я чувствовала, что случилось это не вдруг, не сейчас, а когда-то гораздо раньше; тревога нарастала в душе постепенно и незаметно, начиная с какого-то ускользнувшего момента.

Вечер. Легкий туман. Небо задернуто золотисто-молочной тканью и не видно, что там — дальше, выше. Роща, раскинувшаяся на длинном пологом скате, подошва которого упиралась в берег Чёрного озера. Она состояла из редких, но прекрасных, могучих дубов. У их подножий густо разросся сплошной кустарник, но кое-где оставались просторные поляны, свежие, покрытые нежной и яркой первой зеленью. На одной такой поляне уже разложили костры. Там же стояли столы, украшенные весенними цветами и лентами. Янтарное, зеленое, синее: лес, луга, озеро.

Долго перетасовывали места, чтобы дамы сидели непременно вперемежку с кавалерами. У меня справа оказался Драко, а слева Долохов, а дальше в конце возвышалось кресло Лорда. Напротив оказались Снейп, Нарцисса, Яксли, миссис Гойл и Макнейр.

— Как вам здесь нравится, Корбан? — усаживаясь, спрашивала мадам Гойл.

— Прекрасная природа! Но теснота!

— О нет, что вы, мой любезный… — жеманно отвечала она. — Больше народу — веселее… Но откуда, право, Малфой столько взял? Кто эти люди?

— О, не спрашивайте! Мне даже показалось, что за дальними столами для массы сидят какие-то бродяги, из тех, кто давно не ел!

Лорда встречали бурно. Не обошлось без коленопреклонения и поочерёдного целования подола.

Он и сам был необыкновенно разговорчив, весел и казался возбужденным, это многим за вечер бросилось в глаза.

Я видела, что в нем плещется и рвется наружу какое-то большое, новое, лихорадочное чувство. Иногда Лорд без слов оборачивался и смотрел на меня намного дольше, чем всегда, и всякий раз в его взгляде я ощущала ту же непонятную мне горячую, притягивающую силу.

— Ну-с, господа… Выпьем же первую чару за здоровье нашего хозяина праздника, — поднялся первым Долохов.

И, высоко подняв кверху большую рюмку, он заревел во всю мочь своей страшной глотки:

— За Темного Лорда! За нашу победу! Последний же враг истребится! Ур-р-а!

Казалось, весь лес ахнул от этого крика, будто бы он отразился много раз в ветвях, в воде и небе.

Все подхватили сначала нерешительно, а потом все с большим оживлением. Принялись чокаться. Стекло бокалов и рюмок звенело, голоса сливались в ровный, живой шум, пахло духами и вином, скользившие между столиков красивые, накрашенные женщины улыбались, и все заливал праздничный свет двух огромных костров и заколдованных лампочек на майском кусту.

Обернувшись к Нему и молча улыбаясь, я последняя протянула ему и свой стакан с красным вином. Глаза его в этот момент вдруг расширились, потемнели, а губы беззвучно зашевелились, произнося какое-то слово. Во всем лице его было что-то манящее и обещающее, и мучительно-нетерпеливое. Но тотчас же Лорд отвернулся и заговорил о чем-то со Снейпом.

Повсюду разносились необыкновенные звуки зачарованных волынок, арф и свирелей. Столы ломились от еды, Яксли особенно расхваливал запеченную конину.

На другом конце зашел разговор о предполагаемой войне с Италией, которую теперь многие считали делом почти решенным. До меня сквозь музыку доносились неприятные звуки завязавшегося там крикливого бестолкового спора. Но они не могли перебить во мне странного чувства нереальности происходящего. Оно было похоже на сон, на сладкое опьянение. Лорд живо, но тихо о чем-то разговаривал со Снейпом — не разобрать.

Сам Снейп был какой-то дерганный. Садясь, он много раз с беспокойством оглядывался на другие столы и каждый раз, как отвлекался от бесед, его лицо принимало напряженное и мучительное, весьма некрасивое выражение.

И, еще не понимая, я кожей, инстинктивно чувствовала странное волнение, витавшее здесь над столом — по той сладостной дрожи, которая пробегала по моим рукам, ногам, по груди. Я откинулась на спинку и лениво оглядывала сидящих напротив.

Вот Малфой. Он недоволен тем, что сидит так далеко от всех, в окружении мисс Кэрроу и миссис Крэбб, и потому не может слышать важных новостей. Он все молчит. Глядит сюда мимоходом, точно скользит глазами по мне.

А вот кокетливая и толстая миссис Гойл пытается о чем-то важном переглядываться с Нарциссой, но явно стесняется осоловевшего Яксли, сидящего между ними. Тот, увидев мой взгляд, зачем-то подмигнул и, глупо хихикнув, нырнул в бокал.

— Ты какая-то нерадостная. Что с тобой? — спросил неожиданно Драко.

— Я не знаю. Налей мне ещё вина.

Потом поднялся Макнейр, и голос его звенел восторгом и дерзостью:

— Я хочу выпить за тех, кто оказался среди жертв этой войны. Сегодня пир победителей, и они тоже пируют с нами. Ах, а как они дрались, Господин! Хладнокровно и бешено, с озверением и с поразительным искусством! Какие это люди! Господа! Как хорошо, что мы вместе прошли этот путь!

Я бросила украдкой взгляд на Теодора Нотта. Он сидел в середине стола и весь вечер молчал. Только крылья носа его теперь раздувались и трепетали, а темные глаза, переполненные жгучим чувством, исподлобья и с вызовом смотрели на выступавшего.

У меня заныло с тоской сердце. Четыре дня назад мы хоронили погибших, точнее то, что осталось от их тел. У некоторых хоронили просто вещи. Он хоронил отца.

— И пусть время войны покамест миновало, — продолжал Макнейр, — но я верю, что за ней настанет время новой, ещё более свирепой и беспощадной. И тогда, тогда весь мир узнает о нашей доблести! Я — пусть другие не согласны! — хочу войны! Пусть будет война! За войну, господа!