Белый камень в глубине колодца

1

Маленькая Анна завороженно наблюдала, как бабушка покрывает глазурью румяные куличи. Пара ловких движений силиконовой кисточки, и вот еще одна ароматная (какой в квартире с утра стоял аромат!) булочка-заготовка обзавелась белым воздушным беретом.

В залитой солнцем кухне мелодичный женский голос тихо напевал пасхальный тропарь, повторяя вновь и вновь. А детский голосок время от времени нерешительно подтягивал: «Кистос, кйесе, кйесе». Все остальные слова песнопения Ане ни о чем не говорили. К тому же, как успел заметить Дубровин, она предпочитает быть скорее слушателем, чем певцом.

— Теперь попробуй сама. — Дина без колебаний придвинула к внучке пиалу с глазурью и достала кисточку поменьше. Удивительно, как они обе, не договариваясь заранее, точно знали, что украшать самый маленький куличик будет Анна. — Ты запомнила, как надо?

Вместо ответа девочка сунула в пиалу всю ладошку, затем облизнула указательный палец, задумчиво причмокнула — годится! — и протянула липкую ручку своему новому другу. Попрошайка Марсик Третий, сын Марсика Второго, тут же перестал кряхтеть, будто старый голодный мопс, и принялся за угощение, пока с ним не передумали делиться. Аня звонко хихикала. Ей было щекотно.

— Нет, Аня, ты не запомнила, — вздохнула Дина, когда кот доел и, не поблагодарив, ушел спать на подоконник. — Давай вымоем руки и попробуем по-другому. Я приготовлю еще глазурь… Аня! Зачем ты облизываешь пальцы? Перестань, пожалуйста. У тебя будут глисты.

Олег не решился напомнить жене, что их внучке только два с половиной.

— Пойдем-ка, помощница, вымоем руки, — сказал он по-английски, и Анна, радостно встрепенувшись, потянулась к деду, на которого еще вчера лишь недоверчиво косилась, выглядывая из-за надежного отцовского плеча.

При любой попытке приблизиться она убегала прятаться за диван или за штору, чтобы бдительно следить за настырным чужим дядькой уже оттуда. Не помогали ни сладости, ни мультики, ни английская речь (Наташа требовала от родителей общаться с Аней исключительно по-русски), ни зять, который в вопросах подкупа собственного ребенка оказался отвратительно некомпетентен и объяснял происходящее одной фразой: «Анна просто стесняется, ей нужно время».

А ближе к вечеру Дубровин поймал для внучки неуловимого кота, и Анино сердечко оттаяло. Она впервые улыбнулась ему — робко, не разжимая губ, но, когда Олег прижал друг к другу рыжие кошачьи уши, «делая белочку», засмеялась так заливисто, Наташкиным смехом, что о прятках никто больше не вспоминал.

— Мне кажется, она плохо понимает по-русски, — сказала Дина, бесстрастно наблюдая за тем, как припорошенная сахарной пудрой, перемазанная в глазури и такая же, как куличик, румяная Анна София Эванс охотится за мылом на дне кухонной раковины.

Мокрому Олегу пришлось приложить все усилия, чтобы ее удержать.

— Понимает, — возразил он, — просто Ане не нравится, как звучит русский язык. Если, конечно, для нее не спеть… Поймала? Умничка! Теперь намыливай хорошо-хорошо.

Будто подтверждая его слова, Аня кивнула и принялась за дело так усердно, что взметнулись хлопья мыльной пены, а мыло вновь бумкнулось в слив. Раздосадованная внучка запыхтела и, тряхнув каштановыми кудряшками, обернулась к Олегу. Посмотрела одновременно и просяще, и требовательно. Мол, теперь ты лови.

— Что такое, Анечка? — Дубровин сделал вид, что не замечает указывающий пальчик.

— Мыло, — наконец произнесла она по-английски, но очень чисто. — Деда, мыло!

— Понял, там у нас мыло. А что с ним?

Внучка вздыхает с таким неподдельным эвансовским отчаянием («Ну чего ты от меня хочешь, неразумное создание?»), что сложно оставаться серьезным. Олег, в груди которого и раньше всё сжималось от нежности к упрямой крошечной незнакомке, готов был поклясться, что ей хорошо известны все эти уловки взрослых, но…

Дочь ведь попросила. «Пусть Аня говорит сама. Она умеет, только не хочет».

— Что я должен сделать с мылом, На… Ой, Ань? Вымыть руки?

— Нет, нет, нет! — Она даже ножками задергала, словно хотела топнуть. — ДАЙ СЮДА!

Дина, которая по просьбе мужа растапливала на «водяной бане» плитку шоколада, вздрогнула от громкого возмущенного возгласа. Чуть позднее в этой шоколадной помадке Аня осторожно обмакнет свой кулич, и тот получится особенным. Настолько, что, едва щелкнет входная дверь, девочка со всех ног устремится в прихожую и, не дав маме разуться, потянет за собой. Чтобы скорее показать, поделиться радостью: «Это мой, смотри, Анна сама!»

Она называет себя полным именем, как делает папа, однако ей важнее материнское одобрение. Дубровин пока не может сообразить почему. Впрочем, он догадывается.

— Дин, много не сыпь. Лучше постепе… Блин, поздно.

Аня уже нацелилась на разноцветную посыпку с твердым намерением попробовать.

— Разве это вкусно — жевать ее просто так? — спросила у внучки Дина.

Ей было труднее принять и полюбить незнакомую девочку, которую бабушка держала на руках совсем маленькой, а видеть, как она растет и меняется в далекой Англии, могла только через экран. Но Дина старалась.

В ответ Аня лишь согласно захрустела яркими шариками и потянулась к звездочкам, чуть не перевернув тарелку и устроив на столе небольшой звездопад.

— Хм, действительно, вкусно. Но если мы всё съедим…

— То нечем будет украшать. Посыпай, Анют, не бойся. Видишь, как у тебя красиво?

— Касива, — важно откликнулась она, добавив сверху еще звезд. — Чьяй пить?

— Ну, какие-то с чаем съедим, а остальные отнесем завтра в храм, батюшка их освятит…

Анины темно-карие, почти черные глаза широко распахнулись, на щеках проступили ямочки. Природа распорядилась так странно и мудро, что эти глаза на личике ребенка не казались Олегу чуждыми. В обрамлении мягких шелковистых локонов-пружинок, которыми, судя по детским фотографиям, мог похвастать разве что Анин прадед, Владимир Алексеевич, эти глаза с длинными черными ресницами были такими… красивыми. И такими теплыми.

— Папа будет светить на булочки?! Анна с папой! Баба! Меня надо взять.

— Говоришь, плохо понимает по-русски? — обернулся к жене Олег.

Та любовалась Аней поверх ровного ряда готовых куличей, невозмутимо доедая посыпку.