Белый камень в глубине колодца

Глава 6. Физика и лирика

Олег понял, что с отцом все в порядке, едва оказался на пороге родительского жилища. Не пришлось даже стучать и орать, Владимир открыл сыну сам.

— Разнесла уже, значит, сорока. Ну, проходи, раз пришел.

Квартира, где Дубровин-младший провел детство и юность, встретила полумраком, запахом материнских духов, совсем слабым — любимой отцовской арабики, пить которую тому было противопоказано, и возмущенным щебетом Клары. Кларой звали канарейку, ее Владимир Дубровин подарил жене на тридцать первую годовщину совместной жизни, чтобы было о ком заботиться. Татьяна Петровна в Кларе души не чаяла, но птичка в клетке скучала, и Олег, вспоминая собственных попугаев из босоногого детства, всерьез подумывал принести к Новому году подходящего Карла, чтобы канарейки на почве взаимной любви к кораллам и кларнетам наплодили побольше маленьких Карликов.

— Кофе будешь? — Владимир Алексеевич настороженно поглядывал на сына и комкал в руках очередную исписанную цифрами бумажку.

— Спасибо, пил уже. Бать, что происходит? Тебе не надоело его кормить? Дай сюда. — Бумажка противно хрустнула в руке. — Он совсем оборзел?! Вот сука. Звони, назначай встречу, — бросил Олег, разрывая листок на мелкие кусочки. — Сам поеду. Поговорю.

— Нет.

Заявив, что отец его послушает, Татьяна Петровна сильно преувеличила. Владимир Дубровин после смерти отца, Олегова деда, не слушал вообще никого, из-за чего в конце концов и прогорел.

— Почему нет? — Олег заставил себя говорить спокойно.

Вместо ответа Дубровин-старший сбегал в кабинет и принес тот самый наградной ствол.

— Ты лучше того, сразу пристрели меня, — бормотал он и совал пистолет в руки сына. — А вторую — себе в лоб, чтобы не мучиться. Если Рязанский узнает, что ты с Кумом говорил, нас обоих порешают, и не так, не с ходу — долго и основательно. Раз себя не жалеешь, меня не жалеешь, о матери подумай…

Олег пистолет взял, повертел в руках. Хорошая бандура, добротная, неухоженная только. Пылится в ящике, жуликов при случае пугать. Или Татьяну Петровну.

— Сколько это будет продолжаться, пап? Год, два, десять — сколько? — Олег прицелился в картину с изображением осеннего леса, вхолостую щелкнул курком. — Я после тебя платить не собираюсь. Да и не за что. Рязанскому давно на нас плевать, разве неясно? Забыли, кончились. Знает он все. Кум тебя нагло доит, а ты ведешься.

Владимир утер платком лысую макушку. Волосы у него оставались, но редкие, белесые, ближе к ушам. Маленький, дрожащий человек, который считал, что строит башню, а сам старательно рыл котлован, куда и провалился однажды вместе со всем, что имел.

— Спасать нечего, — продолжил Олег. — У тебя есть только мама, и я, и эта квартира. Проснись, пап. Посмотри на себя! Ты же шороха каждого боишься. Зачем ты сдался Рязанскому? Поглумиться? Делать ему больше нечего. Кум — продажная старая сука…

— Шакал, — неожиданно согласился Владимир Алексеевич. Глаза его блеснули воинственным блеском, кулаки сжались. — Вечно с протянутой рукой бегал, падла. В рот заглядывал, шнырял там и сям. Хрен ему, а не деньги, — Дубровин-старший показал пустоте кукиш. — Хрен тебе! Выкуси!

Олег невесело усмехнулся и, пользуясь тем, что отец побежал за альбомом со старыми фотографиями, как делал обычно после вспышки ярости, спрятал пистолет в пустой сейф за картиной и на всякий случай сменил код.

— Собирайся! — крикнул он. — Поехали.

В родительской спальне что-то звучно шлепнулось на пол. Альбом.

— Куда? — приглушенно охнул Владимир Алексеевич.

— Руденко сегодня не будет. Поможешь мне кое с чем, а потом возьмем маму и поедем за елкой. Игрушки там, лампочки, хлопушки всякие. Я в этом году с вами праздную… Не против?

Владимир смотрел на раскрывшийся посередине альбом и часто моргал. Из-под детского фото недовольного Олега на пластмассовом горшке выглядывал уголок совсем другой фотографии. Ему так и не хватило духу выбросить эту чертову карточку.

— Пап, ты живой? — позвал Олег обеспокоенно. — Ну е-мое!

Гулкие шаги сына заставили захлопнуть альбом и улыбнуться. Вырастили шкафину, что не в каждую дверь проходит и любимую Танину люстру вечно головой приветствует.

— Ты реально хочешь взять меня с собой?

— Реально, реально. — Олег поправил наручные часы. — У тебя полминуты, время пошло.

Владимир послушно открыл гардероб и достал не новый, но добротный костюм и рубашку. Таня как чувствовала, выгладила все вчера. Эх, Таня, Танечка…

Уголок мятой фотографии упрямо торчал из прозрачных страниц. Светловолосая красавица Таня Головченко и два абсолютно разных парня по бокам от нее — Володя Дубровин и Костя тогда-еще-Ларионов. Их единственное совместное фото, их последняя студенческая весна. Все трое счастливо и беззаботно улыбаются в камеру, однако при повторном, более внимательном взгляде на карточку становится ясно, кто тут лишний. Счастье было достоянием двоих, третий же просто пытался соответствовать фону…

«А всё равно в итоге вышло по-нашему», — пришла на помощь старая мантра, и неприятные воспоминания схлынули, как по заказу.