Белый камень в глубине колодца

Глава 44. Молчание высшей пробы

Динку давно унесли, родственников разогнали по местам согласно купленным билетам, стекло в палате снова завесили плотной тканью. Татьяна поначалу не сообразила, чем плохи жалюзи, только потом догадалась: жалюзи можно отодвинуть и подглядеть за тем, чего видеть не следует. Людям со слабой психикой, пенсионерам, инвалидам, детям и беременным женщинам — уж точно.

Ни к одной из перечисленных выше категорий Татьяна Петровна себя не относила, поэтому осталась. И видела все, что изо дня в день наблюдал нарколог Сергеев, от начала и до конца. До крови искусала костяшки пальцев, пока смотрела, как «ломает» ее сына.

Олега трясло и скручивало так, что ремни, которые фиксировали его в кровати, казалось, вот-вот порвутся от натуги. Это при том, что сил ему не хватало даже на крики: до съежившейся в углу Татьяны доносились стоны и какое-то полузадушенное мяуканье.

Леденящие душу «ма-а… ма-а… ма-а…». То тише, то громче. Каждое — болью по нутру.

Олег никогда не кричит. Он сильный мальчик, он не станет…

Он же ее зовет! Осознание, от которого она так долго и трусливо пряталась, с головой, как паника, захлестнуло Татьяну Петровну. Это она во всем виновата.

Ее ребенку так больно! Почему они не прекратят это? Почему?!

Татьяна не выдержала — завыла в голос, кинулась на сидящего к ней спиной Сергеева. Хорошо, что молчаливые санитары были наготове, удержали.

— Слезами горю не поможешь, Татьяна Петровна, — не оборачиваясь, заметил Александр Борисович.

Теперь он куда меньше походил на небожителя в белом халате, изъясняющегося исключительно терминами и по-латыни. Скорее на хронически уставшего от бессонных ночей человека, который за свою жизнь повидал немало страданий и научился относиться к ним если не философски, то не принимать слишком близко к сердцу.

— От ломки в медучреждении не умирают. Умирают от той гадости, которая сидит внутри человека. Абстинентный синдром наступает, когда организм уже практически «чист». Переборет себя сейчас — до утра поспит спокойно. Самое обидное, что здоровья у парня на пятерых… было до недавнего времени. В больницах вы с ним не лежали. Полагаю, даже ОРВИ в детстве не болел. Я прав?

Татьяна всхлипнула и кивнула. Монотонный голос врача гасил любую истерику.

— То-то и оно. — Сергеев улучил момент, когда измученный Дубровин немного затихнет, и потрогал его лоб. Вздохнул. — Поднимается… Терпи, сынок, терпи. Договорились же: сегодня без анальгетиков, своими силами. Помнишь? Держись. Скоро станет полегче. Выспишься, завтра утром проснешься, может, и есть захочешь. Будем переводить на лечебное питание, чтобы больше не пугал родных. А дней через десять выпишут тебя, и со спокойной совестью работать поеду. Москва, конечно, город замечательный и на моих клиентов богатый, но я успел соскучиться по дому…

— Я тоже, — еле слышно просипел Олег и будто бы уснул. Судороги прекратились.

По совету Сергеева, когда все врачебные манипуляции были окончены, ремни убраны, а санитары вышли в коридор, Татьяна Петровна присела на кровать и стала бережно массажировать твердые, точно окаменевшие плечи сына. Прохладная «гусиная» кожа под ее ладонями медленно согревалась. Оттаивала и Татьяна. Трескался ледяной панцирь, в который она добровольно себя загнала и в котором сидела все эти месяцы, а может быть, и годы.

Вслед за запоздалым пониманием пришло жгучее, но такое же бесполезное раскаяние.

— Сыночек, прости меня. Пожалуйста, прости… Я не хотела.

Она отняла руку и утерла заплаканные глаза. Слезы продолжали течь: горячие, горькие. Перебороть себя и посмотреть в лицо Олегу не удавалось физически. Словно обжигали ее эти закрытые, глубоко запавшие глаза. Острые скулы, упрямый подбородок.

Совсем не Дубровинские.

— Прости меня, Олеженька! Прости старую дуру…

Ресницы сына дрогнули вместе с Татьяниным сердцем.

— Ма, — позвал Олег на выдохе. — Нехди, ма-а…

— Не уйду, родной мой. — Она коснулась губами его виска. — Я буду рядом. Спи.

Олег спал. Впервые за эти две недели — спокойно и до утра.