Белый камень в глубине колодца

Глава 47. Реквием и мечта

Наши дни

Манюня узурпировала кабинет Рязанского незаметно, но сразу.

Узурпация началась непосредственно с дивана, куда скучающая без хозяйки захватчица притащила резиновую косточку-пищалку с пупырышками, — да там и закончилась. Власть над диваном была установлена, оттуда можно было грозно рычать, покусывая игрушку, и Манюня успокоилась. Теперь, если Рязанскому вздумывалось вечерком полистать книги, переставить безделушки над камином или неизвестно какой раз перетряхнуть ящики стола, лишь бы чем-то занять руки, он был вынужден пропускать вперед даму. Едва заслышав щелчок замка, помесь таксы мчалась по лестнице со всех коротких лапок, огибала Костину ногу и со второго прыжка оказывалась на диване, делая вид, что так и надо и что это не она, а кто-то другой скулил и скребся вчера под дверью, чтобы пустили.

Рязанский не возражал. После отъезда Катерины с сыном оживившийся было дом вновь погрузился в тишину, и собственное одиночество в нем ощущалось как никогда остро.

— Что, бросили тебя? — буркнул Костя, провел рукой по лоснящейся собачьей спине (Манюня пару раз дернула задней лапой) и прошел к камину.

Жечь его в разгаре лета — особая разновидность мазохизма, однако Рязанский неторопливо, по всем правилам техники безопасности, разводил огонь и ворошил кочергой угли. Сделать ему предстояло очень многое, а когда не знаешь с чего начать, начни с чего-нибудь и не заметишь, как втянешься.

За бумагой для растопки Костя, нацепив на нос очки, полез в сейф. Страшные только с виду филькины грамоты, где не было живого места без печати, оказались разорваны и безо всякого сожаления отправлены в камин. Пламя сожрало гербовую бумагу, не подавившись, и приглашающе лизнуло желтым языком полено. Вслед за содержимым сейфа отправились пожелтевшие постояльцы шкафов и ящиков. Оставлять их здесь нельзя, а брать с собой — бессмысленно.

Толстая книга с по-советски шершавым переплетом всегда открывалась на одной и той же странице. «В этом мире нет ни счастья, ни несчастья, то и другое постигается лишь в сравнении». Кусочек пергаментного лепестка прилип как раз в том месте, где у слова «несчастья» располагалось «не», будто что-то этим доказывал. Стебель цветка почернел, шипы заострились. Эта роза двадцать один год пролежала между страниц «Графа Монте-Кристо», но до сих пор пахла. В том букете были разные цветы. Пьяный Костя выдернул из охапки первый попавшийся и, вернувшись домой, зачем-то сунул в книгу.

Теперь цветок флюгером вертелся между пальцев Рязанского. Белая роза. Какой-то жалкий, пошлый символизм. Как мумия любимой женщины в шифоньере.

Но, может, все-таки оставить?..

Пламя даже не вздрогнуло, когда роза порхнула в камин. Костя стряхнул с пальцев лепестковую шелуху и взял из сейфа шкатулку с письмами. Жечь в шкатулке было особо нечего, хотя каждое слово, старательно выведенное круглым «почерком первоклассника», он знал на память. Раз в неделю мама обязательно писала ему письмо, почему-то именно в четверг. Иногда, правда, заматывалась и забывала отправить, и тогда на следующей неделе Косте приходили два письма, перетянутых канцелярской резинкой.

Выбрал и сжег он только открытку, которую по его просьбе когда-то нашла и переслала Тата Архипова. Фальшивое приглашение на свадьбу Володи и Тани.

Они с Татой потом еще какое-то время поддерживали связь, но переписка быстро заглохла. В своем последнем письме Тата как бы между прочим сообщала, что выходит замуж и меняет адрес. Новый адрес она добросовестно приложила, но Костя туда так и не написал.

Шикарный по тем временам конверт и две корявых строчки — поздравление с двадцатипятилетием от Яны Макаровой, тогда уже Огоньковой. К поздравлению прилагалось маленькое черно-белое фото: утомленная солнцем и бытом, располневшая после родов Янка держит на руках полугодовалую дочку. Сказать, что Костю удивило это письмо… Но он, конечно, ответил. Телеграмму от ее мужа с сообщением о смерти Яны он потом убрал в тот же конверт. Боевой подруге Тани Головченко, чтобы дожить до сорока, не хватило месяца.

Да, многовато «похоронок» ему довелось подержать в руках. Практически все они уничтожались сразу после прочтения: Косте досталась слишком хорошая память.

Послание от Петра Викентьевича, единственное. Подлинник. Когда Рязанский приехал к Таниному отцу, разговора у них не получилось: профессор буквально выставил его за дверь. Спустя неделю на Костино имя в Мелеховку пришло это письмо. Тогда из-за путаницы с фамилиями вышла целая история… Профессору не было причин лгать, и письмо от несостоявшегося тестя первым пошло в дело против Дубровиных. С него Костя начал сбор улик. Танина фотография — как горький последний подарок молодости; с тем же успехом можно было отправить посылкой ящик водки. У него ведь уже была ее фотография, из того самого мешка. Таня в широкополой шляпе на отдыхе в Ялте.

Оба снимка Рязанский уничтожил в пьяном угаре. Без жалости, без злости — желая только вытравить из своей жизни любое воспоминание о ней. Выдавить, как гнойник. Не обращая внимания на застывшего в немом укоре, но больше в недоумении Джигита. Это ведь Вадим отловил его на набережной, где Костя торчал после злосчастного похода в ресторан «Минерва», свесив ноги прямо в воду и глуша коньяк. Вадим на себе отволок его в гостиницу, а наутро отпаивал с ложечки и сбивал температуру: осенью по набережной бродили кусачие ветры.

Еще через день гладко выбритый и одетый с иголочки Костя в сопровождении Клеща и Джигита явился в офис к Дубровиным и размазал их всех, как масло по бутерброду.

Шкатулка вернулась в сейф. На мгновение. А потом ее содержимое одним махом вывалили на стол, схватили в охапку и скормили пламени. Пламя взметнулось: старая бумага горела хорошо. Рязанский поворошил кочергой, чувствуя, как по телу разливается живительное тепло. И почти физическое удовлетворение: как давно он не согревался…

Манюня заскулила. Оборачиваясь к ней, Костя машинально глянул под ноги и увидел конверт. Один ожидаемо выпал. Он сам не знал, как различает материнские письма, не всматриваясь в однообразные конверты с одинаковыми марками, однако вспомнил, о чем говорится конкретно в этом письме, почти мгновенно.

Там про Альку. Алька ждет ребенка. Борман на радостях чуть не свалился с крыши в крапиву, о чем в письме также деликатно упоминалось.

Конверт отправился вслед за остальными. Костя снял очки и устало потер глаза: он слишком пристально всматривался в блеклые строчки и слишком долго смотрел на пламя.

Оставались фотографии. Которые не горят, потому что воняют.

Впрочем, в кабинете на такой и на любой другой случай есть шредер…

Ага, щас! Некоторые вещи нельзя кромсать на полосы, насколько бы равнодушно ты ни относился к самой вещи как к понятию. Да и фотографий слишком мало. И все удачные.

Снимки Костя хранил не в альбомах — в небольшой коробке, одним скопом, затолкав коробку поглубже в сейф. Разложил однажды по хронологии и не вынимал долгие месяцы. Не мог. Потом, когда немного отпустило, стал изредка доставать, гладить пальцами черно-белые и цветные лица, разговаривать с ними. Под коньяк беседы получались долгими, проникновенными…

Первый снимок. Восьмое июня девяносто пятого года. Они впятером, как на парадном портрете, в костюмах и при галстуках. Сравнений подобрать можно много, но хороши, мерзавцы. Такие города брали, без ложной скромности. Если бы не развязанный галстук Чапы и не смачный след губной помады на щеке Клеща, хоть сейчас на обложку.

Сентябрь, двадцать девятое. Суровая и беспощадная русская свадьба. Переодетый в невесту Чапа в фате из марли танцует со свидетельницей. Виталик ест плов, вид его тосклив и задумчив. На заднем плане настоящая невеста под шумок распаковывает подарки. От жениха в кадре только ботинки: забыл надеть после конкурса. Уже потом на вопрос «как прошла первая брачная ночь» Клещ отвечал застенчивым мычанием.

Костя усмехнулся и взял третий снимок. Увидев его в газете, не поленился найти фотографа и попросить негативы. Тот же девяносто пятый, но уже октябрь. Кажется, шестнадцатое. Их первый благотворительный вечер в новом статусе рабовладельцев. Дубровин и Рязанский изображают улыбки, любовь и приязнь. Остальные снимки быстро растащили на сувениры. Особым успехом пользовались те, где Клещ купается в фонтане в компании организаторши того самого вечера. Тане повезло, что она сбежала в самом начале…

Новый девяносто шестой год в новом доме Рязанского, где еще толком нет мебели. Стол посреди гостиной, с непривычки кажущейся гигантской, и они все, обмотанные мишурой, в красных колпаках и со Снегурочками. У Пионера глаза засвечены красным. Маленькая, чисто символическая елочка готовится упасть под тяжестью ружья, которое на нее повесили. Это ружье на следующее утро чуть не убило Ирину Олеговну, хотя Джигит, презентовавший Косте этот «скромный сувенир от деда», клялся, что ружье не заряжено. Зарядил, как выяснилось, Артем Гореславец, который Бегемотик. Зарядил и забыл. Сами виноваты: семнадцать лет человеку, гений программирования — таким вообще не наливают.

Олеговна не обиделась, но ружье обходила за пять шагов и попросила Рязанского при случае купить для него сейф. Или осторожно передарить кому-нибудь, раз сам не охотится.

Странно все-таки сплелись судьбы. Встретить в чужом городе ту самую медсестру, которая выхаживала его проклятым летом восемьдесят четвертого, Костя не ожидал. Ему нужна была домработница — Ирина Олеговна пришла по объявлению и осталась, за годы службы незаметно превратившись из домработницы в полноправного члена семьи. И, что теперь греха таить, много Ирина Олеговна с ними соли съела. Если бы не она, туго бы ему пришлось.

Май девяносто шестого. Борман и Алька. Костя сам невольно свел этих двоих, когда зимой поехал в Мелеховку не на поезде, а на Бормане. Лысый водитель достался ему в наследство от местного воротилы Бати, о котором не хотелось вспоминать. Жизнь парня не жаловала, больше пинала: как и многие до него и после него, Борман по юношеской доверчивости угодил в переплет, связался с Батей и залип на деньги. Город знал как заправский таксист и человеком был неплохим — скромным, сообразительным и, главное, с четко маркированной системой ценностей. Костя собирался его выкупить, да Батю раньше свои же порешили. Борман остался у Рязанского, пока не вызвался отвезти его в Мелеховку.

В Мелеховке Борман пропал, выбрал себе участь окончательно и бесповоротно.

Николай Николаевич принял его сразу, без раскачки, даже несмотря на серьгу в ухе. Анна Ильинична поначалу побаивалась: стоило красному от смущения Борману в первый раз переступить порог и увидеть Альку, как у него из кармана посыпались патроны. Мать испугалась, Костя борщом поперхнулся, одну Альку-дуреху на хохот пробрало. Унялась она, правда, быстро. Впилась глазами в Бормана, косу на другое плечо перебросила. Костя хмыкнул и вернулся к своему борщу. Мать принялась наводить порядок в тарелках и кастрюлях, которые и так были расставлены у нее по цветам и размерам. А эти двое стояли и глазели друг на друга, никого вокруг не видя.