Белый камень в глубине колодца

В кухне кипела жизнь: Ляна кормила холодильник. Холодильник причмокивал дверцей.

— Привет, — сказал Дубровин и включил чайник. — Какими судьбами?

— Здорово, — вполголоса откликнулась Ляна, не отрываясь от разбора пакетов. — Я вам мандаринов купила, яблоки, королек…

— Спасибо, но…

— Виноград, булки свежие, хлеб. Вот конфеты, ты их пока куда-нибудь убери — на Новый год достанешь, Динка любит. Потом могу забыть…

— У тебя все в порядке?

Она смяла в кулаке пустой желтый пакет и бросила его в большой глиняный кувшин, где хранились точно такие же пакеты. Ими никто не пользовался, но в кувшин складывали исправно.

— В полном. А что, хреново выгляжу? Р-р!

Ляна оскалилась своему серому расплывчатому отражению в дверце холодильника, взъерошила и без того растрепанные волосы. Она не красилась, поэтому в темных кудрях то тут, то там проглядывали неряшливые белые «перья».

— Бывало лучше, — честно признался Олег.

— Рада за вас с Бывалой. У меня все как обычно.

Дубровин не стал настаивать и предложил гостье чаю. Ляна отрицательно мыкнула, наморщив слишком острый нос, и впилась зубами в небрежно сполоснутый под краном королек. Косточки она демонстративно сплевывала в раковину, зная, как это бесит Олега.

Но Олег в это утро был настроен миролюбиво: пил чай, отщипывал кусочки от сладкой булки и с легкой грустью вспоминал «тренажерку», куда не заглядывал уже давно. Одними отжиманиями сыт не будешь, поэтому с нового года он решил возобновить утренние пробежки. Осталось только вспомнить, где кроссовки.

— Э-эй! Пассатижи вызывают Вантуз. — Ляна щелкала пальцами у него перед носом. Вероятно, забыла вовремя постричь ногти, потому что на ее руках образовалось что-то вроде маникюра. — Как слышите? Прием! Уже минуту зову — не отзываешься. Есть контакт? Супер! Динка, говорю, как? По ночам больше не пи…

— Нет, — быстро ответил Дубровин. — Все в порядке. Если не станешь заострять на этом внимание, буду тебе бесконечно признателен.

— Ладно, не дуйся. Я ж любя. — Ляна, не глядя, плюхнулась на короткий луч кухонного уголка (длинный луч уже был занят Олегом) и вскочила, как ужаленная. Под ней что-то жалобно хрустнуло. — Во блин, гоблин!

Под Ляну, к счастью, угодил не гоблин, а всего лишь случайно забытый хозяйкой на кухне Соварий.

— Мой дед в таких случаях напевал песню «Наутилуса».

— Ту, где голова за зад отвечает? — хмыкнула Ляна, подбрасывая Совария на ладони. — Я думала, вы давно выкинули эту штуковину. Только зря душу травить.

— Дина не разрешила. Сказала, подарок.

Динка не успокоилась, пока не выяснила, что стало с человеком, который подарил ей эту игрушку. Спросила Олега, Олег — Татьяну, а мать, по всей видимости, — Рязанского. Последний не привык разбрасываться добром и лично отобрал из доставшегося по наследству «пушечного мяса» самое вменяемое и готовое работать. Добрыня, которому зачли все смягчающие обстоятельства и безукоризненный послужной список, остался трудиться в Москве, только уже под другим началом. Сменилось руководство, но красиво хватать людей за шкирку и правильно выколачивать из них информацию — услуга востребованная. Кто-то же должен это делать…

— Знаешь, Дубровин, — вырвал Олега из не самых приятных воспоминаний задумчивый голос Ляны, — я давно хотела тебе сказать… Спасибо за то, что ты делаешь. Только не делай идиотский вид и не задавай тупых вопросов типа «А что я делаю?». Ты прекрасно знаешь, что. Поэтому спасибо. Конец фильма.

Она глубоко вздохнула и продолжила уже своим обычным тоном:

— Когда решишь клеить обои в детской, выбери время и звони. Динка пусть пару дней у баб Нади перекантуется, а я приеду, и поклеим. Делов-то… Обои выбрали? Только, умоляю, не розовые! Это пошло.

— Пока нет, — с запозданием ответил Олег. Что-то в Ляне его напрягало, но, что именно, определить не получалось. — Нейтральные какие-нибудь. Посмотрим.

— Вы, это, список потихоньку готовьте. Ну там, коляска, кроватка, ванночка, одеяло. Погремушки, памперсы. Пока будете рожать, мы все купим.

— Хорошо, только с матерью скооперируйтесь. Она хотела поучаствовать.

Не так давно Динка начала, что называется, «вить гнездо»: вязать бесполезные по сути своей, но трогательно крохотные пинетки; придумывать, куда они поставят детскую кроватку, где будут купать и пеленать (полезные книжки штудировал не только Олег). Для Дубровина, у которого не было ни братьев, ни сестер, вся эта бабская толкотня была незнакома, загадочна, но от того еще более интересна. Да и проблема любого выбора, будь то выбор обоев или что положить утром в овсянку, в их случае становилась семейной.

А мама… Мама втайне от всех уже купила несколько чепчиков, пару платьиц и букварь.

— Само собой, позовем, — согласно дернула подбородком Ляна. — Тетя Таня сказала, что отвечает за шмотье, так что, родители, держитесь крепче и готовьте шкафы. Будет нашей Натахе гардероб — английской принцессе не снилось…

Дубровин поперхнулся, нечаянно задев рукой чашку. Глоток остывшего чая счастливо миновал горло и пошел в нос. Остатки гордо растекались по столешнице и дальше, на пол.

Ляна от души постучала Олега кулаком по хребту.

— Ну да, моя сестра и по совместительству твоя жена наконец-то определилась с именем дитяти и решила не ждать до утра. К двум часам ночи я уже знала, что стану тетей Натальи Олеговны. А ты не в курсе?

— Первый раз слышу, — прохрипел Дубровин, смахивая слезы.

— Тебе не нравится?

— Почему? Нравится. Имя как имя, красивое имя, просто…

— Она не сказала? Неудивительно. Отвлеклась. Повезло, что не разбудила.

— Могла хотя бы посоветоваться, — буркнул Олег недоуменно. — Договорились же: вместе.

— Только попробуй ее упрекнуть! Мы оба знаем Динку. Наташа — это все, без вариантов.

— Я не собираюсь ссориться с Диной по этому поводу. Разберемся, не маленькие.

Он отставил в сторону бесполезную чашку, взял из салфетницы несколько больших плотных салфеток с новогодними картинками, которые обычно используют для украшения праздничного стола, но жена зачем-то засунула их сюда, вместо обычных голубых.

Улыбчивый сахарно-белый снеговик на салфетке никак не желал впитывать чайные пятна, только выставлял вперед пухлые ноги и круглые черные пуговицы на мамоне.

— Эй-эй-эй, ты сейчас дырку протрешь! Дай сюда. — Ляна забрала у Олега измочаленную салфетку. — И успокойся, истеричка. Динка, может, и не помнит уже, что ей ночью привиделось. Или я перепутала… Не вздумай орать на нее, ты слышишь?

— Не буду. Я что, совсем дурак?

— Пообещай, а то не уйду, — настаивала Ляна, грызя обветренные губы.

— Да обещаю я, обещаю…

Ляна наконец ушла. Дубровин остался бродить по безмолвной квартире, из комнаты в комнату, никак не решаясь заглянуть в спальню и проверить, проснулась ли Динка.

Откуда взялось это проклятое чувство, что его обманули? В такой, казалось бы, мелочи.

Ладно, выбрала. Но могла хотя бы сказать! Разбудить ночью его, а не Ляну. Не развалился бы он. Из-за какой-нибудь неведомой херни расталкивать — это всегда пожалуйста, а имя для ребенка, над которым они думают уже второй месяц… Не против он «Наташи», но, твою мать…

— Олег, — робко позвала Динка.

Он медленно — уже на рефлексах медленно, чтобы не напугать — развернулся к ней. Сонная, лохматая и необыкновенно хорошенькая, в ночнушке не только задом наперед, но и шиворот-навыворот, она стояла, прислонившись розоватой после сна щекой к дверному косяку, и в недоумении смотрела на мужа.

— Что случилось?

— У тебя майка мокрая, — шепотом сообщила Динка.

— Я знаю. Что-то еще?

— Телефон жужжит.

— Перезвонят, — хмуро бросил он. — Мы можем поговорить?

— Да, только… — Она умолкла, нашаривая мысль. — Переодень, пожалуйста, майку. Не надо ходить в грязной. Надо сразу постирать, а то останется пятно.

— Обязательно постираем. Поговорим и постираем.

Олегу до грохота в ушах, до кислого привкуса во рту, до дерганья где-то в нутре требовалось поговорить и выяснить, что Динка его не обманывает. Тупая обида на пустом месте, булькающая в ступе вода, но… Он мог проглотить любое вранье, от кого угодно, только не от нее! Не в мелочах.

Они просто поговорят, и все окажется ерундой.

— Олег, пожалуйста, — как попугай, твердила Динка. — Переодень ее…

— Да переодену я эту гребаную майку!!!

Дубровин услышал свой вопль будто со стороны. И только когда жена в страхе отшатнулась от него, широко распахнув глаза и закрыв руками живот, понял, что натворил.

Нельзя кричать на нее. Нельзя ни в коем случае.

— Дин… Дина, прости, я не хотел…

— Не надо, не подходи! — Динка выставила руки вперед, медленно отступая. Глазами она при этом уперлась в пол. — Не трогай меня сейчас. Потом, только не сейчас. Я очень люблю тебя, но, пожалуйста, сейчас трогать не надо.

— П-почему?

— Потому что сейчас ты меня не любишь.

…Олег сидел, прижавшись спиной к батарее. Динка в коконе из простыни прильнула к нему так близко и вцепилась так сильно, что на коже остались сиреневатые следы от ногтей и пальцев. Все трое здорово перепугались: дочь до сих пор толкалась в родительские ладони, накрывшие живот в защитном жесте.

Олег попросил прощения — Динка простила безо всякой раскачки. Он напряженно думал, как искупить свою вину, но в голову, как назло, ничего разумного не приходило.

— Дин, давай ту кроватку с балдахином купим, раз она тебе понравилась. Ты права, красиво… Или того медведя огромного? Все, что покажешь, купим… Я у Рязанского деньги сниму, побоку. Только скажи, я для вас с Наташей — все, просто не знаю, что надо и как. И я никогда — слышишь, Дин? — никогда не буду на тебя кричать.

Она молчала долго. Гладила его руку, которую сама же исцарапала.

— Тебе тоже нравится имя Наташа?

— Очень. Я просто хотел, чтобы мы выбрали вместе.

Тупость выходила полнейшая, откуда ни глянь. Как пацан какой-то…

— Ты боялся, что я тебя не услышу? Поэтому кричал?

«Не врать», — напомнил себе Дубровин.

— Я испугался, что ты сказала мне неправду. Придумала имя, а мне специально не сказала, хотя раньше говорила, что не решила еще… Дин, это глупо, но из-за того, что я не понял или недослушал, нас с тобой могли убить. Я хочу сам решать, как жить и что делать, понимаешь? Это ненормально, от этого лечиться надо, но я боюсь, что из-за вранья… Что однажды случится какая-нибудь гадость, а я не буду об этом знать и не смогу помочь…

Она его поняла. Удивительно, потому что Олегу не хватало знакомых слов для выражения мыслей и эмоций. Однако Динка сказала:

— Это я виновата. Я не стала говорить сразу, потому что ты хорошо спал. Решила сказать утром, но забыла. Мне стыдно, что я так часто забываю. Извини. Ты не виноват, что тебя обманывали. Бояться, что обманут опять, — это не стыдно, Олег. Человеку сложно начать говорить правду, когда он раньше всех обманывал. И поверить такому человеку еще сложнее. Но я не буду так делать, чтобы специально. Обещаю, не буду никогда.

Наташе Дубровиной так и не рассказали, что она была названа в пылу первой и единственной ссоры своих родителей. Отцом — как знак того, что ни одна обида на свете не стоит ужаса и слез в глазах родного человека. Матерью — потому что так надо.