Белый камень в глубине колодца

Глава 32. Фортуна покровительствует смелым

Соня Смирных осталась сиротой в неполных пять лет, когда легковушку, на которой она ехала с родителями, из-за отвратительной погоды вынесло с трассы и «принесло» прямо в дерево. Куда они спешили, зачем, — Соня не помнила, как не могла помнить и того, откуда взялась машина. У Сергея и Анастасии Смирных просто не было средств на такую покупку: бывшие детдомовцы, они едва сводили концы с концами.

О родителях подросшей Соне рассказывала уборщица Денисовна, которая (невероятно!) помнила по именам весь детский дом в трех поколениях. Казалось, Денисовна всегда была такой — сухонькой старушкой со скрученными в «дульку» волосами, красными и потрескавшимися от бытовой химии руками и в синем переднике, в бездонных карманах которого при любой погоде можно было отыскать парочку лимонных карамелек. Сколько на самом деле лет уборщице, среди детей не знал никто.

Именно Денисовна показала Соне каштан с надписью «С + Н = сердечко», уже наполовину затянутой свежей корой. В корнях каштана были закопаны две одинаковые бутылочные крышки с вырезанными перочинным ножом донышками и облепленные фольгой из-под шоколадки. Денисовна говорила о крышках с такой уверенностью, что Соня, загоревшись идеей, решила той же ночью выкопать нехитрое наследство и забрать себе, чтобы не лежало без дела. В «кольца» можно будет продеть нитку потолще, получится кулон, и напоминание о родителях всегда будет с ней…

Закопано было неглубоко, но далеко, к тому же сильно мешали корни. С ног до головы перемазавшись в земле, обломав и без того куцые ногти, Сонька успела немного подержать в руках свои сокровища, прежде чем ее поймали. «Кольца» отправились на помойку, неудачливая кладоискательница — на исправительные работы, где перемазалась уже в побелке и чуть не уронила стремянку. Позже она с помощью Ворки умыкнула из столовой самый острый ножик и периодически обновляла старую надпись «С + Н». Родители писали или нет, но теперь это была единственная память о них, и Соня эту память бережно хранила.

Она быстро перестала быть испуганным ангелочком со светлыми кудряшками и широко распахнутыми голубыми глазами. Поняла, что стоять у ограды и ждать, пока мама и папа за ней вернутся, бессмысленно. Родители, которые теперь живут на облачке и наблюдают за своей кровиночкой, — сказка красивая, вот только детям-сиротам ее не рассказывают. Тут, в детском доме, вещи зовут своими именами: жизнь — это жизнь, смерть — это смерть, а ребенок с нарушениями речи — это ходячий диагноз.

Да, после аварии маленькая Соня перестала разговаривать совсем, а когда наконец заговорила, ей вдруг резко разонравился ударный звук «о». Девочка говорила «кораль» вместо «король», «любавь» вместо «любовь» и «Саня» вместо «Сони». Многие, не знавшие ее, всерьез думали, что младшую Смирных зовут Александрой. Она пыталась разубеждать, потом бросила и, стиснув зубы, откликалась на «Саньку», но в глубине души ненавидела это свое невольное имя, прощая его одной только Денисовне.

Санька росла замкнутой, как и большинство окружавших ее детей, грубой, неуживчивой, а свой не по-детски острый ум и природную смекалку использовала отнюдь не во благо. Она была хитра и внешне независима; при случае, не задумываясь, бросалась на защиту своего кодекса чести и махала кулаками не хуже любого мальчишки. Младшие дети тянулись к ней, а она таскала им всякие интересности вроде дохлых жуков, битых стекол и мелких монеток, стянутых у старшей воспитательницы Инги Егоровны. Эта Инга Егоровна была злая противная тетка, скупая на доброе отношение к детям, зато щедрая на подзатыльники. Больше всего Инга Егоровна не любила, когда с ней спорили. Саньке Смирных доставалось больше остальных.

— Дура ты, Санька, — говорил Ворка, когда они вместе прятались в закутке на кухне и грызли зеленые яблоки. — Вела бы себя приличнее, глядишь, и удочерили бы.

Щуплого веснушчатого Ворку на самом деле звали Вовой Курочкиным, и был он не сиротой, а сыном одной из местных поварих. Путем некоторых махинаций мать поставила Ворку на государственное обеспечение и сама фактически жила при детском доме. Был еще дружок Ворки Фима — тринадцатилетний лоб, получивший широкую известность одновременно с ударом по «бубенчикам», когда вздумал зажать Саньку в сортире. Санька тогда специально подставилась: узнала, что ошалевший Фима свои причиндалы не в те дырки сует, а «дырки» молчат и потом ревут втихаря. Был огромный соблазн засадить в то же место верным ножиком, однако Смирных сдержалась. Плюнула в поверженного врага, и все. Фима потом лежал в медпункте и еще долго писал сидя.

Разумеется, не все было так гладко. Свою неприкосновенность Саньке пришлось буквально выгрызать. Иногда словами, но чаще — кулаками. Она выгрызла, попутно лишившись молочного зуба, зато приобретя бессчетное количество боевых шрамов. В «правящие верха» не лезла, но смеяться над собой не позволяла никому.

В счастливое удочерение Смирных не верила. Суровая реальность такова, что после двух лет ты уходишь на пенсию, а ее привезли сюда уже «пенсионеркой». Люди и так неохотно соглашаются взять в семью ребенка из детского дома, но если соглашаются, то на розовощеких и пока еще умилительных младенцев до полутора лет. Из них можно что-то вылепить или хотя бы попытаться. А кому нужен строптивый одиннадцатилетний подросток? Поэтому дурак здесь как раз таки ты, Ворка.