Белый камень в глубине колодца

Глава 33. Химчистка для совести

Декабрь 2000 г.

Новая жизнь стремительно набирала обороты. Еще вчера у Соньки Смирных не было ничего, кроме тупого ножика и надписи на старом каштане, а сегодня разом появилось столько всего, что она понятия не имела, что со всем этим делать.

Зачем ей пять комплектов школьной формы, четверо джинсов, три толстовки, десяток маек, пять платьев, два пуховика и лыжная куртка, по три пары сапог и кроссовок, две пижамы, двадцать пар носков, десять трусиков и шесть лифчиков?! В последние так и вовсе нечего складывать: не наросло, да и вряд ли нарастет в ближайшем будущем. Неужели она такая грязнуля и бестолочь, что порвет все в три секунды?

Сонька спросила об этом у рыжей Лидии, которая полдня таскала ее по магазинам одежды, но с куда большим удовольствием рассчитывала суммы покупок, чем выбирала тот или иной цвет и фасон. Лидия ответила, что это не ее, Китавиной, ума дело, количество вещей оговорено с Константином Николаевичем. От Сони требуется только мерить и помалкивать. Быстрее купят — быстрее домой вернутся. Еще вопросы будут?

Все-таки хорошо, что Китавина Рязанскому не настоящая жена.

Смирных в шмотье разбиралась хуже, чем директриса Жихарева в биатлоне, а Василиса Ивановна — в мужчинах. Да и растерялась она с непривычки в большом магазине. Рыжая помогать не собиралась, только фыркала и косилась на часы. В конце концов, Лидия возвела жирно подведенные глаза (какая же она все-таки старая!) к зеркальному потолку, стребовала продавца-консультанта, кратко обрисовала ситуацию и со спокойной совестью спихнула девочку на него, а сама плюхнулась на розовый пуфик для примерки обуви и принялась кому-то названивать. Соньке повезло, что девушка-продавец неплохо разбиралась в таких, как она, «проблемных» клиентах и улыбалась только в тех местах, где это уместно. Например, когда узнала, что цена значения не имеет.

После одежды спустились этажом ниже, в игрушки. Лидия ждала, что Соня с круглыми глазами и дикарскими воплями кинется грабить магазин, и уже готовилась поджать губы. Но Смирных сунула руки в карманы и спросила: «Вы чта, серьязно?»

Они только что потратили кучу денег на шмотки, и теперь ей предлагают выкинуть столько же на пищащие пластмасски и меховых уродов? Оставив недоуменно молчащую Китавину у входа, Соня равнодушно прошла мимо полок с куклами, мягкими игрушками, посудой, музыкальными хреновинами и прочей ерундой. Взяла недорогую коробку пазлов, домино и шахматы. Она давно мечтала научиться играть в шахматы, но в тех, что были в детдоме, растерялась половина фигурок.

Костя дома тоже удивился, только молчать, в отличие от Китавиной, не стал.

— Сонь, если ты стесняешься Лидии… Просто я думал, что с ней как с женщиной тебе будет легче и спокойнее выбирать то, что нравится. Я в этом отношении баран бараном, сама понимаешь.

— Я не стесняюсь Лидии. Она ачень… милая тятенька, — выдала Смирных.

Услышав такую характеристику своего главного бухгалтера, Рязанский едва не выронил часы, которые собирался надеть.

— Мы же с тобой договорились: не врать друг другу, даже в мелочах.

— Ну ладно, она не ачень милая тятенька, — согласилась Соня, — но мне бальше не надо, правда. Я не умею играть в куклы и все эти девчачьи хуя… э-э… штукавины, а машинки… ну, в них же талько пацаны играют, да и цены там такие, чта мне стыдно. На эти деньги сталько еды мажно купить! Одежду хотя бы носить мажно, она полезная…

На этом месте Рязанский позвонил Андрею и попросил не загонять машину.

В итоге они стали обладателями «Ауди» на радиоуправлении, лука со стрелами-нашлепками, того самого плюшевого паука (да, говоря Паше про Восьмое марта, Сонька несколько преувеличила) и кучи настоящих елочных игрушек.

Стесняться Кости не получалось, тем более что он нарочно оделся попроще, дабы не привлекать внимания, а охрану оставил в машине. Вдвоем они обошли все магазины, от книжного до продуктового, и в отделе морепродуктов Сонька, не удержавшись, попросила красной икры.

Попутно выяснялись многие небезынтересные Рязанскому вещи. Например, что девочка практически не умела читать. Вернее, умела, но на уровне не очень старательного первоклассника. А при виде детей своего возраста и старше она непроизвольно хватала Костю за руку, придвигалась ближе, потом бросала руку и долго шла, уткнувшись взглядом в пол.

— Они просто дети, они не тронут тебя. Я не позволю, Соня.

Кончики ее ушей вспыхнули, руки нырнули в карманы куртки.

— С чева ты?..

Он взял ее холодную ладошку в свою руку.

— Просто поверь, что, пока я рядом, ничего плохого с тобой не случится.

— А если ты перестанешь быть рядом, чта тогда? — взятая с поличным, она все еще пыталась говорить гордо и независимо.

— Пока я… — Костя прочистил горло, — нужен тебе, я буду рядом.

Сонька резко дернула его за руку, вынуждая остановиться.

— Тогда тебе придется везде за мнай ходить, даже в сортир, — тихо сказала она. — Или мне за тобай, без разницы. Везде. Ты мне всегда нужен. А когда ты будешь совсем старый, я заберу тебя к себе и мы будем жить все вместе: ты, я, май муж и наши дети. Однова я тебя не брашу, так и передай своим дядькам.

Тем же вечером они гоняли по дому «Ауди», мазали на хлеб масло и икру (Рязанскому так и не удалось убедить дочь, что чем тоньше икорный слой, тем вкуснее; меньше, чем на полсантиметра толщины, Сонька не соглашалась) и смотрели по видеомагнитофону купленные сегодня мультфильмы.

Для обоих все было внове. Костя не помнил, когда в последний раз приезжал домой раньше десяти вечера, а теперь целый день — в его полном распоряжении. Завтракать и ужинать в компании кого-то, кроме Ирины Олеговны (весь остальной обслуживающий персонал жил или ночевал в пристройке и с Рязанским практически не пересекался). Играть в игрушки, смеяться над дурацкими фильмами. Заниматься тем, чем занимаются нормальные люди со своими родными и близкими. Жить, думая не только о контрактах, поставках и трудовых ресурсах. Пускай о них пока думают другие, а он только проконтролирует. Не вспоминать того, о чем боишься вспоминать. Любить, заботиться. Он, не отличавшийся доверчивостью, долго принюхивающийся к человеку, считал Соню своей уже чисто автоматически. Будто и впрямь был ее отцом — настолько на «одну волну» попали. Разве так бывает?

— Что ты хочешь на Новый год?

До праздника оставалось меньше недели, пора бы озаботиться. И елку во дворе обязательно посадить, до следующего года приживется.

Сонька не могла подобрать слов. Махала руками, как мельница, пыталась выразить нахлынувшие эмоции, а не получалось. Рязанский помог:

— Елку живую ставить будем?

Она закивала. Непременно живую, не пластмассовую и не лысую. И без мишуры! Хотя Смирных и на горстку иголочек бы согласилась. Вообще никакого праздника не надо, никаких подарков, лишь бы не просыпаться. Ее сказка все длилась и длилась, а Сонька, как никто другой, знавшая, что ни одна сказка не может длиться вечно, очень боялась проснуться на своем «втором этаже». Одна, без Кости. Без Ирины Олеговны, без собачьего лая за окном и запаха кофе на кухне, потрескивания поленьев в камине и чтения книжек на ночь. Чем больше у тебя есть, тем страшнее это потерять. Но даже если завтра она умрет или Рязанский все-таки передумает, Сонька всегда будет помнить эти двадцать три дня настоящего счастья.

Он катал ее на санках. Тянул за веревочку или подталкивал с горки, и она ехала вниз, заливисто хохоча. Санки нередко переворачивались, и Сонька оказывалась в снегу, но, ежась от колючего холода за воротником, все равно улыбалась. Лежа на снегу, болтала руками и ногами и смотрела в практически белое небо, пока Костя не спускался за ней.

— Ох-ре-неть. Николаич, оказывается, тоже человек.

— Кому расскажешь, не поверят.

— Жалко, камеры нет…

— Харэ ржать, придурки. — Андрей собирался добавить что-то еще, но в кармане пальто зазвонил телефон. — Да, Виталь Виталич… Да как вам сказать? На месте, но…

— Скажи, что в нирване, будет поздно, — зашептал Маркин.

— Иди ты в… Нет, это я не вам! Виталь Виталич, давайте он вам перезвонит, когда…

— …снег сойдет.

— …освободится! Да, хорошо. До свидания… Придурки!