Белый камень в глубине колодца

Рядом на диванчике пристроился Рязанский и пил кофе.

— Смотри, не подавись, а то все будет зря, — сказал он. — И не увлекайся: пережор еще больнее недожора. Поверь эксперту.

— Мы-мы-мы, — ответила Соня. Она бы облизала липкие от сгущенки пальцы, но гордость не позволила. — М?

— Спасибо, я не голодный. Ешь спокойно.

Мурлыканье вытяжки было внове, но странно успокаивало. У плиты суетилась немолодая женщина, чем-то неуловимо похожая на Денисовну, только гораздо круглее и в очках. Женщину звали Ирина Олеговна, работала она во дворце (а как иначе обозвать эту хренотень?) Рязанского домработницей и по совместительству голосом совести. Можно было решить, что Ирина Олеговна готовит ужин, однако ужин был приготовлен на неделю вперед. Домработница просто готовила. Видимо, Сонин заморенный вид побуждал ее к этому рефлекторному действию, потому что стоило Ирине Олеговне оглянуться на девочку, жующую неизвестно какую по счету оладью, как она начинала сочувственно качать головой и доставать новую посуду.

— Ирина Олеговна, вырубайте машину, — спешно сказал Рязанский, видя, как женщина тянется за третьей сковородой. — В меня столько не влезет, в Софью тем более… Соня, мне не жалко, но тебе плохо будет. Остановись!

Остановилась послушно. Хотя потом все равно бегала, мучаясь животом, но никому не призналась.

Первые три дня в новом доме слились в единую массу счастья: «помолодевшая» лет на пять Смирных носилась по комнатам, залезая во все углы. Ела, наверное, за пятерых, ложилась и вставала во сколько вздумается. На четвертый день Рязанский перехватил ее в полете и заявил, что от такой жизни и спятить недолго, пора возвращаться в рамки. Сонька теперь на все была готова ради него. Согласилась.

— Предлагаю поговорить как взрослые люди. — Он пропустил ее вперед, в гостиную. — Я искренне желаю, чтобы у тебя было счастливое детство в родном доме, возможность окончить школу, получить высшее образование, найти работу по душе и жить достойно. Я приложу все усилия, чтобы у тебя это было, но, учти: на вечный праздник можешь не рассчитывать, это в корне неверно. Побегали чуть-чуть, можно и успокоиться, наметить планы на ближайшее будущее. Как считаешь?

Соня кивнула. В голове крутилась какая-то муть вроде «Я вас никогда не забуду!»

— Честно скажу, я сейчас в таком же шоке, как и ты, поэтому… — Он потер лоб. — Давай сядем для начала. На пол? Да пожалуйста, ковер чистый.

— Константин Николаевич…

— Давай на «ты», мы не в Средневековье. На «папе» не настаиваю, но, если хочется, зови папой. Если пока не хочется — зови Костей. Только не на «вы». Договорились?

— Ага.

Соня с любопытством поглядывала на него, не подозревая, насколько изменилась за эти три дня. Глаза заблестели, щеки порозовели, исчезло с лица выражение загнанного зверька, который из-за своего характера еще пытается кусаться. Не от вседозволенности даже изменилась (что такого особенного ей позволили?) — от человеческого отношения. Ирина Олеговна с молчаливого согласия Рязанского взяла девочку под крыло. Сам Костя, хоть и добродушно над ней подшучивал, ни разу не нахмурился и не повысил голос. Сонька немного шалела от всего этого, но вела себя куда сдержаннее, чем могла бы вести.

— Я взял… можно сказать, что отпуск. До конца новогодних каникул буду дома. Начнем потихоньку привыкать друг к другу. Договоримся сразу: не врать. Нерешаемых проблем нет, поэтому, если вдруг что-то случилось, ты приходишь ко мне и честно говоришь. Ругать не буду, за правду не ругают. Хорошо?

— Хороша. Кастя, а вы… а ты меня обратно не отдашь, если я?.. Ну, не знаю…

Рязанский мысленно чертыхнулся. Не с того он начал и неверный тон взял, но кто ж мог знать?

— Сонь, истина проста, на самом деле. В детский дом ты вернешься при одном условии: если сама этого захочешь. Я скорее сдохну, чем добровольно отвезу тебя туда.

— Кляняшься? — строго спросила она.

— Клянусь. Черт, давно со мной такого не было, — признался он. — Не знаю, как к тебе подступиться! Пока оформлял бумажки, не до того было. Три дня вертел, крутил — довертелся, называется. О чем говорить, с чего начинать… Хочешь поговорить о чем-нибудь конкретном или ну его в баню, по ходу действия разберемся?

У Соньки губы задрожали, меленько так. На лице живого места нет, хотя вроде же обработали всем чем надо. Бедный ты ребенок!

— Спасибо, что забрал меня. Я не забуду! Вся, чта угадно, талько скажи, — она захлебывалась словами, но приблизиться не пыталась. Неудивительно, после всего, что с ней сделали маленькие изверги. То, что Соня вообще шла на контакт, можно назвать чудом. — Я буду хороша себя вести, честное славо! Ты мнаю гордиться будешь…

Если бы Костя мог заплакать, выл бы белугой. От одного этого недетского взгляда выл.

— Я уже тобой горжусь. Никем так не гордился. У тебя все будет, слышишь? Все от меня зависящее сделаю. Даже больше.

Соня смотрела на Костю и думала, а он не мог понять, о чем, хотя по лицам научился читать в совершенстве. Слишком много всего было в Соне намешано.

— Ты… ты меня талько сам не бей, ладно? С тобай дядьки такие большие хадят, ты им скажи, если я вдруг… талько не сам, ладно?

За сегодняшний день Рязанский планировал сделать многое: проехать по магазинам, купить ребенку нормальной одежды, пообщаться с Баренцевым насчет двадцать девятого, заехать в десяток различных мест. А в итоге до позднего вечера просидел рядом с Соней, говорил с ней безо всяких планов и заготовок. Сложностей, которых он больше всего опасался, не было. Были совершенно другие, о которых Костя еще не подозревал.

— Такая славная девочка, — шептала Ирина Олеговна, когда Сонька заснула прямо за ужином и Рязанский снова нес ее в комнату, — только ругается очень уж неприлично, когда думает, что никто не слышит.

— Воспитаем, — пообещал Костя. — Но, как вы помните, лучше быть хорошим материалистом, чем интеллигентной тварью.

— Хорошо, что вы улыбаетесь. У вас даже лицо другое, светлое. Правильно, значит, Господь послал… — Домработница умолкла, коря себя за несдержанность. Мнение ее мальчика на тему божьей благодати даже в мыслях озвучивать грешно.

— Не нам судить, Ирина Олеговна. Доброй ночи.

Сонька не только ругалась — она еще и храпела во сне. Нежно и от души, будто вместо маленькой хрупкой девочки на кровати раскинулся стокилограммовый мужик, страдающий дефектами носовой перегородки.

«У меня теперь есть дочь, — потрясенно думал Рязанский. — А дочь — это не только стакан воды в старости, но и большая ответственность».

Осознать и уложить все в голове ему оказалось ничуть не легче, чем новоявленной дочери. На передний план вышло острое, полузабытое желание защитить от всех напастей. Беседуя с ней в «концертном зале», Костя и представить не мог, что все так обернется.

Живое оно, сердце. И душа в кои-то веки на месте, хоть и болит. Будто сняли с него часть груза. Никто не мог, а Сонька смогла. Перевернула что-то. Ее душа изранена ничуть не меньше, а ведь она еще дите! Ей нужна родительская любовь и ласка. Они сумеют, вместе. Постепенно.

«Не я — ты будешь мною гордиться, девочка. Такой дочери, как ты, не нужен абы какой отец. Все будет хорошо, теперь я понимаю».

И все действительно было хорошо, пока на Сонькином извилистом пути не повстречалась китайская ваза.