Белый камень в глубине колодца

Пролог

2007 г.

Вечером двадцать первого декабря в семействе Кудряшовых разразился большой скандал.

Ляна Кудряшова, папина радость, мачехина язва и гипертония бабули Надин, собирала вещи. Собирала, повернувшись спиной ко всему миру, а лицом — к обитой дешевым бордовым дерматином двери и чемодану на колесиках.

Она съезжала. К Людочке Сыркиной. Однокурснице, подруге и… невесте.

Когда мачеха, вытянувшись и без того узким лицом, процедила: «Чьей?», Ляна, хотя «невеста» была вставлена исключительно красного словца ради, даже обиделась.

— Моей, естественно. Чужой я зачем?

Карина Кудряшова поперхнулась воздухом, а Лянка невозмутимо прошествовала к шкафу и, встав на цыпочки, сняла с него старый чемодан. Чемодан пах лекарствами, пылью и бабушкой Надин. Кудряшовы никуда не выезжали, а в чемодане хранили всякий хлам вроде просроченных таблеток, полуистлевших любовных писем к Надежде Эммануиловне Островской (все адресаты на конвертах были разными), старых фотографий, открыток и Динкиного гербария за первый класс. Ляна хорошо помнила этот гербарий: они с сестрой вместе рыскали по школьной аллее, выискивая уцелевшие кленовые листья. В октябре это было не таким уж простым делом.

Ляна безжалостно вытряхнула все на ковер, чихнула от пыли и поволокла чемодан в прихожую. Ее немногочисленные вещи давно собраны, половина и вовсе по одной, по две успели перекочевать в квартиру Людочки. Нужно только переселить те, что остались, и, пока мачехин воздух не успел попасть в правильное горло, громко и демонстративно хлопнуть дверью.

— Иляна, скажи мне одну вещь. — «Мама» Карина, которой боженька не велел повышать голос, подпирала дверной косяк и усиленно хекала. — Почему?

Пути к отступлению она отрезала в одиночестве: папа заперся в ванной и скорбно булькал краном, Надин топила горе в валокордине, а из Динки боец никудышный.

— Любовь не выбирает, вот почему, — бросила Ляна вместе с черным топом и захлопнула крышку. — Мне надоело притворяться нормальной! Конец фильма, дай пройти.

— И давно у вас… любовь? — с омерзением спросила Карина. — Нет, я тебя не осуждаю. Не судите да не судимы будете. Но я волнуюсь за Дину. Как давно у тебя это?

Тонкие обветренные губы Ляны сжались в ниточку, а в узковатых, как у Мамая, глазах мелькнуло что-то совсем уж ханское.

Маменьке неинтересно, на что Ляна будет жить. Продолжит ли учиться, найдет ли работу. Ей совершенно безразлично, что будет с падчерицей дальше, но узнать, давно ли любовь, Карина считает священным долгом. За Дину она, видите ли, волнуется. Мышь церковная.

Что ж, у Ляны он тоже есть, этот священный долг.

— Хочешь спросить, не трахались ли мы при ребенке?

Карина влепила ей пощечину, брезгливо отряхнула ладонь и ушла в гостиную замаливать грехи. Из коридора было отлично слышно, как она бубнит перед иконами, но слова любой молитвы из уст Карины Кудряшовой звучали как изощренные богохульства.

Отчасти из-за этой внезапно обострившейся религиозности, нескончаемых постов и показного смирения Ляна и решилась на переворот. Очень уж хотелось стереть это выражение с узкого Карининого лица — гордости своей не гордостью. Не стерла.

Ляна выставила чемодан в подъезд и хлопнула-таки дверью. Все, для семейства она ушла.

Дождавшись, пока закончит булькать кран в ванной, она просочилась в Динкину комнату. Темную, как обычно бывает по вечерам. Свет Динка не любит.

— Динь, ты спишь? — шепнула Ляна и взяла ноту «ля», споткнувшись о какую-то невидимую штуковину. Судя по ощущению в мизинце, о гантель на полтора кило.

Динка сидела на подоконнике, обняв руками колени, и слегка светилась от фонаря. Фонарь заглядывал в Динкино окно и моргал подслеповатой лампой. Ляна видела, что сестра тоже моргает правым глазом.

— Динка-а?

Ее всегда нужно звать дважды, но сегодня Ляной овладела непонятная злость. Она грубо схватила младшую сестру за плечо и развернула к себе. Охнула: пока правый Динкин глаз моргал фонарю, левый тихо плакал.

— Не уходи…

Злость мгновенно испарилась. Ляна мягко обняла Динку, снимая с подоконника. Весит десятилетняя девочка от силы килограммов двадцать, а то и меньше. Участковый педиатр строго-настрого приказала набирать вес — не набирает. Еще бы, девять месяцев в году питаться травой и куриными грудками! Ни молока, ни масла, ни захудалой шоколадки, всё по канонам якобы чудодейственной безглютеновой диеты, на которую молится Карина. Как в ней только душа держится? Не в мачехе, в Динь.

— Перестань, — пыхтела Ляна, усаживая вялую, что тряпичная кукла Маруся, сестру на кровать. — Я всё реши…

— Не уходи-и!

— А ну, тихо! — Кровать ябеднически скрипнула под двойным весом, и Ляна зашипела сквозь зубы. — Тихо, кому говорят!

Однако Динку уже переклинило. Она обхватила голову руками и, монотонно раскачиваясь, скулила на одной ноте: «Не уходи, не уходи, не уходи». Ляне пришлось заграбастать ее за шкирку и как следует встряхнуть, а после — крепко прижать к себе, носом в шею. Вдыхать знакомый запах детского мыла (потому что на любое другое мыло у Динь аллергия). Гладить ее, снова обмякшую, по жидким волосам, по костлявой спине и шептать, что все будет хорошо, хотя сама Ляна давно уже не верит в это.

— Не могу я здесь, тошно, понимаешь? — оправдывалась Ляна в пустоту. — Мать твоя мне кислород перекрыла, папка под ее дудку пляшет. На работу устроилась, только бы свои гроши были. Сама хочу, жить хочу. С Людкой…

— Ты ее б-бо-ольше меня л-лю-ю-юбишь, — медленно, с трудом выговаривая слова, тянула Динка. — Я так не хочу-у…

— Динь, не гунди. Как тебя, я никого не люблю. Ты у меня одна.

— Людку лю-юбишь, — упрямо повторила она, дергая сестру за короткие темные кудри. — Почему ты будешь у Лю-юдки, а у меня не бу-удешь?

— Потому что так надо.

Динка долго пыхтела, прежде чем спросить:

— Ты на ней женишься, да?

— Родина не позволит, — то ли в шутку, то ли всерьез ответила Ляна.

— Почему?

Детская непосредственность вопроса заставила вспомнить Карину и поперхнуться.

— Ну-у… это неправильно как бы, — промямлила Ляна. — Ненормально и опасно для общества.

— Почему?! — искренне недоумевала Динка.

В ее мирке понятия нормы и патологии сидят где-то в партере, вспоминают о них редко и не всегда вовремя, когда свет уже погашен, а актеры отправлены по домам.

Обычно Ляна об этом помнит.

— Потому что, — огрызнулась она. — Не должно быть так, вот почему!

За дверью разгорался Его Величество Скандал. Отец орал на Карину, Карина — на бабушку, та — на аквариумных рыбок и кактусы. Рыбки и кактусы ни на кого не орали, но один из кактусов отец в порыве негодования, кажется, уронил себе на ногу.

Ляна не вслушивалась особо, поглаживая сестру по плечу. Она и хотела, и не хотела этого скандала. Взбаламутить завонявшее болотце, которое по чьей-то глупой ошибке носит гордое имя семейства Кудряшовых. Давно пора. Спасибо тебе, Людочка.

А сонная Динка влажно сопела ей в шею. Вот кого действительно тяжело оставлять.

— Ляна, а когда я встречу свою Людку?

Ляна выматерилась про себя. Неужели пророчество церковной мыши начинает сбываться?

— Не дай бог, Динка. — Она поцеловала сестру в макушку. Уложила, как маленькую, укрыла одеялом по самый сопливый нос. — Ты лучше своего Руслана встреть.