Белый камень в глубине колодца

Глава 27. Есть ли жизнь после свадьбы

Зима 1985 г.

Лифт снова не работал. Таня неуклюже ползла на шестой этаж, подолгу останавливаясь после каждого лестничного пролета, чтобы унять одышку и бешено колотящееся сердце. Путь, который прежде занимал у нее от силы три минуты, казалось, растянулся на целые часы.

Наконец, лестница осталась позади, и Таня, отдышавшись, полезла в сумочку за ключами. Пальцы после крепкого мороза слушались неохотно — не спасали даже неприлично толстые шерстяные перчатки. Для московского января такие пришлись бы в самый раз, а тут лишь позволяли не отморозить руки. Тане еще предстояло убедиться, что температура, всю зиму стабильно держащаяся у отметки минус двадцать семь, и снегопад в двадцатых числах апреля — для ее новой родины в пределах нормы. Зато снега на зимние праздники выпало столько, что до сих пор расчистить не могли: постоянно сыпался новый.

Ребенок в животе нетерпеливо толкнулся, намекая, что пора бы уже нырнуть в тепло и перекусить. Таня почувствовала такой волчий голод, что от неожиданности выронила ключи. Кряхтя и держась за гладкую, выкрашенную в светло-зеленый цвет стену, наклонилась за ними, медленно подняла, за что удостоилась еще одного нетерпеливого пинка изнутри.

— А мы с тобой не лопнем? — поинтересовалась она у живота.

Ребенок, видимо, считал, что не лопнут, и толкнул мать в третий раз, а есть захотелось уже нестерпимо. Это при том, что, выходя из дома час назад, Татьяна плотно пообедала.

— Нет, дорогой. Чаю с вареньем я нам организую, но вот остатки рулета и макароны — уволь. Они на ужин. Не знаю, как тебе, а мне за декабрьскую прибавку до сих пор стыдно.

Вечно заедающий замок в конце концов поддался, и Таня очутилась в полутемном квартирном «тамбуре». Ей предстояло сражение с еще одной, на этот раз собственной дверью.

— Уф… знаешь, иногда я даже жалею… что твой дедушка… от нас съехал. При нем… хотя бы двери… нормально… откр-рывались. — Она толкнула дверь плечом, и замок наконец-то провернулся. — Да неужели?! Неужели есть люди, которым не приходится с боем ломиться в собственный дом, как думаешь? Все, завтра вызову слесаря. Надоело.

Беседуя с животом таким образом, Таня включила свет, повесила на крючок новое пальто (старое на ней уже не сходилось) и принялась снимать сапоги. Узкое зеркало в полный рост отразило ее во всей красе: отекшую, расплывшуюся в талии, с неряшливым после шапки пучком на голове и уродливым пигментным пятном над верхней губой. Она поспешила отвернуться от своего отражения и пройти на кухню.

За время беременности у Тани, которая никогда прежде не переживала о собственной внешности, проклюнулись все мыслимые и немыслимые комплексы. Ей чудилось, что люди на улице только и делают, что смотрят вслед и показывают пальцем, в транспорте все беззастенчиво пялятся на ее живот, а место уступают жалостливо, как инвалиду Великой Отечественной войны. Будто у нее на лбу выведена вся подноготная: какой на самом деле отвратительный человек Татьяна Петровна Дубровина — предательница, тунеядка, ужасная жена и в перспективе ужасная мать, которая даже не в состоянии сшить ребенку пеленки. Все выходит вкривь и вкось…

Таня вытерла слезы с холодных щек, шмыгнула носом. Ее настроение менялось со скоростью света: слушая по радио юмористическую передачу, она могла вспомнить увиденного на тротуаре мертвого воробья и разрыдаться, чтобы через минуту снова улыбаться, глядя на детскую кроватку, которую взялся было собирать Володя.

Взяться-то взялся, но практически сразу угодил себе деревяшкой по пальцу, разозлился, плюнул и решил дождаться Алексея Кирилловича. Тот, по хвастливому утверждению сына, мог при необходимости спаять из груды металлолома небольшой самолет. Насчет самолета Таня сильно сомневалась, но кроватка у свекра получилась очень даже хорошенькая. Тане нравилось гладить деревянные прутья, скрести их ногтем и украдкой вдыхать слабый запах лака.

— Как думаешь, твой отец сегодня объявится? — спросила она, наливая воды в чайник и осторожно опуская его на плиту. Слезы на щеках успели подсохнуть и теперь неприятно стягивали и без того сухую кожу. — Или у него опять «безумно важные дела», после которых рубашки от чужих духов не проветришь?

Заметив на клеенке утренний кофейный «круг» от чашки, взяла с раковины влажную тряпку и принялась оттирать. Таню передернуло, когда по столешнице пробежал жирный таракан и скрылся в щели между подрагивающим холодильником и стеной.

— Хотя нам с тобой и лучше, правда? — продолжила Таня, заставив себя отвернуться от холодильника. — Можем до вечера слушать пластинки, съесть весь рулет и лечь спать на полу. На кровати ведь жарища, а наш папа не верит.

Малыш завозился в животе, но активно выражать свою общественную позицию не спешил. Он еще до рождения был дипломатом и старался, чтобы хорошо было всем. Словно догадавшись, что давит маме на поясницу, перекатился чуть вперед, и напряжение пусть ненамного, но ослабло. Большой уже, скоро ему совсем будет негде развернуться…

«Он» — не потому, что мальчик. Ребенок. И хотя все приметы указывали, что родится именно сын, в глубине души Татьяна мечтала о дочери. Хотела назвать Олей, Олюшкой, в честь мамы. Заикнулась было при муже, но Володя не на шутку рассердился: «Какая еще девчонка? Сказано же тебе, будет пацан!»

Больше на тему имени и пола будущего ребенка Таня с ним не заговаривала.

Какая разница, сын или дочь? Она любого будет любить, только ради этого малыша и живет. Встает по утрам, сует отекшие ноги-тумбы в тапочки, идет умываться и готовить завтрак. Будит мужа, гладит ему рубашки и костюмы, кормит, поит, с улыбкой желает удачного дня и подставляет щеку для ставшего дежурным поцелуя. Медовый месяц продлился ровно столько, сколько потребовалось Таниному животу, чтобы полноправно заявить о себе. С тех пор все искренние поцелуи только животу и доставались. Таню, в лучшем случае, небрежно клевали в щеку. Или трепали по волосам, как треплют по холке любимую овчарку.

Не то чтобы ее задевала собственная непривлекательность (да она только радовалась, что больше не интересует Володю в этом смысле), однако острая нехватка банального человеческого тепла заставляла ластиться к мужу, буквально моля о прикосновении, объятии, поцелуе — не в живот, а хотя бы в щеку. Только без принуждения!

Володя же приходил домой морально убитый. Проглатывал заботливо приготовленный и разогретый к его приходу ужин, минут десять пытался поймать крохотные Серегины (это он незаметно для себя и окружающих решил, что его сына будет звать Сергеем) пятки, сопровождая поимку глуповатым воркованием, и заваливался спать, отвернувшись к стене.

Такой вот замкнутый круг.

— Глупости все это. Мы счастливы! — в сердцах сказала Таня, замирая посреди кухни. — Мы очень-очень счастливы! У нас замечательная квартира, своя машина, кооператив в центре города, мы ни в чем не нуждаемся. Мой муж не пьет, не играет и любит нашего будущего ребенка. Мы живы и здоровы, в конце концов! Скажи, разве этого мало?!

Она обняла живот левой рукой, улыбнулась печально. Ребенок притих. Видимо, ждал, когда мать закончит ораторствовать и, раз уж на кусочек рулета с мармеладом рассчитывать не приходится, можно будет сунуть в рот палец и подремать.

— Господи, что я несу… Квартира? Машина?! Что со мной стало, малыш? В кого я превратилась?

Таня выключила закипевший чайник, но чай наливать не стала. Плеснула в кружку кисловатого ягодного морса и ушла в гостиную.

Она долго перебирала в шкафу грампластинки, не зная, какую поставить первой.

— Ты кого предпочитаешь, Рахманинова или Бетховена? — Таня вытянула гудящие ноги, рассматривая обложки пластинок в своих руках, будто не выучила наизусть, как выглядит каждая, а видела их впервые. — Или все-таки рулет?

В животе жалобно заурчало. Таня хихикнула и, не глядя, взяла из высокой стопки третью пластинку.

— Могу предложить только яблоко. Маргарита Ивановна сказала не переедать. Это вредно для здоровья, а мы с тобой хотим быть здоровыми, верно? Но, честно говоря, я бы тоже сейчас не отказалась от рулета, — виновато призналась она после небольшой паузы и потянулась к проигрывателю, по-прежнему не догадываясь, какая пластинка им досталась. — Ох!

И как только рука не дрогнула, когда Таня опускала иглу?

Раритетный патефон, подарок отца на двадцать второй день рождения, застрекотал, принимая пластинку, и по комнате разлились первые нежные ноты «Лебединого озера». Таня всхлипнула.

— Я тебе раньше не рассказывала, — подступившие слезы душили, напрасно она сглатывала и моргала, — «Лебединое озеро» любил слушать Костя. А я слушала вместе с ним эту пластинку, хотя играла адажио на экзамене, и оно мне настолько приелось, что потом долго не могла вспоминать без содрогания. Мы сидели рядом, обнявшись, и я чувствовала, как у Кости по спине ползут мурашки… совсем как у меня сейчас. Он… он мечтал увидеть этот балет вживую, и мой папа, твой дедушка Петя, пообещал достать нам билеты. Но мы… мы уже никогда не сходим куда-нибудь вместе. Он… он далеко, он очень далеко отсюда, и… если бы я верила в рай… я бы сказала, что он…

Таню испуганно толкали изнутри маленькими кулачками и пяточками, а она бездумно гладила живот и выла на одной ноте, впав в непонятный транс.

В таком состоянии ее и нашел Володя, приехавший за какими-то бумагами, которые хранил дома в сейфе. Не сумев достучаться до жены — та смотрела в пустоту и беззвучно шевелила губами, — Дубровин выдрал из патефона злосчастную пластинку и, приложив значительное усилие (крепкая оказалась, зараза), разломал пополам, швырнул обломки на пол.

— Таня, ты слышишь меня? — обеспокоенно спросил он, взяв Танино лицо в ладони.

Она вздрогнула и очнулась.

— Извини, я… немного задумалась. Все в порядке.

— Не пугай меня так больше! Вон Сергуня уже канкан пляшет, никак дозваться не может.

Володя, наплевав на легко мнущиеся брюки делового костюма, опустился на колени и, чуть приподняв растянутый свитер, приложил ухо к круглому Таниному животу.

— Ну, все, все, не прыгай там, все хорошо, просто у нас очень впечатлительная мама, принимает близко к сердцу всякую ерунду. Творческие люди, сынуля, они такие… Таня, мне повторить мою просьбу? — спросил он резко изменившимся тоном. — Знаешь, я думал, что со второго раза мы точно друг друга поймем.

— Да… нет… то есть не надо повторять, я все поняла, — забормотала она, дрожа. — Извини.

Дубровин поцеловал ее в живот и поднялся с колен. Заговорил убежденно, блестя карими глазами:

— Малыш, это ребенок. Наш любимый, самый лучший, но ре-бе-нок. Он не понимает, что мы ему говорим. Он откликается на наши голоса и твое настроение, только и всего. Не грузи дитё своими душеспасительными беседами! Честно, лучше бы ты с ним сюсюкала, как другие беременные! Если не с кем поговорить — сходи к соседям, в магазин, в парк сходи. Поговори со мной, наконец. Только не сейчас, сейчас я тороплюсь. Давай как-нибудь на выходных, а? — добавил муж, подумав. — Ты же знаешь, мне для вас ничего не жалко…