Белый камень в глубине колодца

Глава 35. Гроза в сентябре

Женщина в белом прошла по коридору, уже не молодая, но по-прежнему красивая. Одна из многих здесь — в белом. Есть заведения, где индийский цвет траура стал неотъемлемой частью дресс-кода и где наброшенным поверх жакета белым халатом никого не удивишь.

Куда занятнее эта подернутая издевательским тленом увядания красота, которая заставляет встречных сворачивать шеи, глядя вслед, но не приносит своей хозяйке ни удовлетворения, ни радости. Почему так?

«Не родись красивой, а родись счастливой» — твердит молва. Родиться счастливой нельзя как ни старайся, однако «мелкие огрехи фасада» жизнь компенсирует гораздо охотнее, чем прорехи в карме при внешне идеальных колоннах и ровных стенах.

Редкая женщина может с легким сердцем и чистой совестью заявить, что она красива. Еще более редки те, кто, перешагнув рубеж пятидесятилетия, способны удержаться от соблазна и не пасть к ногам яркой косметики. Готовых открыто назвать свою красоту проклятием, но продолжающих носить ее гордо, как королевскую корону, и вовсе единицы.

— На твоем месте и с твоей внешностью я бы давно овдовела и ушла в отрыв, — заявила фрау Хартманн, оживленно жестикулируя левой рукой и причудливо мешая корявые русские слова с немецкими. Торчавшая из вены капельница ее ничуть не смущала. — Даже у нас с Анной, двух трухлявых пеньков, в жизни больше радостей, чем у тебя, Татьян.

— Прежде чем уйти со старого аэродрома, нужно обзавестись новым, — нерешительно возразила почтенной фрау ее младшая сестра.

— Режь меня, но не поверю, что Татьян не к кому идти. Верно я говорю?

Татьяна Петровна, за время житья в Мюнхене научившаяся довольно сносно объясняться по-немецки, сделала вид, что не понимает. Помимо болтливости, «трухлявые пеньки» отличались завидной глазастостью вкупе с удивительной проницательностью, а Эрна Хартманн к тому же не скрывала своей отнюдь не пионерской (если это слово применимо к гражданке Германии) биографии и была знакома с деликатностью только по словарю. Языковой барьер помехой не являлся. Скорее наоборот, интриговал.

— Признавайся, с кем ты согрешила и знает ли муж? — поинтересовалась Эрна накануне операции. Она волновалась, и общаться тянуло с утроенной силой.

Деликатная Анна зашикала на нее. Татьяна, которая из всей реплики разобрала только «ты», «знает» и «муж», вопросительно приподняла брови. Старшая фрау хихикнула и указала на дверь. Через эту самую дверь совсем недавно вышел Олег.

«Муж», «знает». Олег. Логическая цепочка выстроилась без помощи извне. Можно было догадаться. А ведь она уже собралась позвать сына, чтобы перевел!

— Нет, — не дрогнув, ответила Татьяна Петровна.

— Не признаешься, не грешила или не знает?

— Нет. — Татьяна знаком попросила Анну подать копию медицинской карты ее сестры, пролистала бумаги и, найдя первые попавшиеся результаты анализов, подняла карту так, чтобы видела Эрна. — Его.

— Не верю, — фыркнула старшая фрау Хартманн. — Ты давала взятку, это очевидно.

— Деньги, — произнесла Анна понятное для Татьяны слово, не сводя с сестры осуждающего взгляда серо-голубых в красной сосудистой сетке глаз.

— Нет. Деньги нет. Справедливо, — вспомнила она слово из разговорника.

Анна, пунцовея щеками, сердито зашипела на Эрну, погрозила кулаком. Эрна что-то шипела в ответ — Татьяна не могла вычленить из речевого потока даже местоимений.

— Извините мою сестру, Татьян, — сказала наконец Анна. — Она бывает очень… — Последнее слово было незнакомо. Дубровина предположила, что «грубой», «несдержанной» или что-то в этом роде. Надо будет уточнить в словаре.

К чему она вспомнила ту бессмысленную старушечью болтовню? Деньги, в отличие от периода реабилитации, подходили к концу, а руку в кармане жег мобильный телефон с зачитанным до последней буквы сообщением, набранным явно впопыхах и с вынужденной экономией знаков:

Привет. Как ваши д.? У нас хор.

Я женюсь, заяв. подали. Бате не гов., вечер сам позв.

«Катастрофа, — была первая внятная мысль Татьяны Петровны. — Только второй Лауры нам сейчас не хватало!»

То, что на днях она поздравила ребенка с тридцать первым днем рождения, вспомнилось гораздо позже.

Мама за сына, конечно, порадовалась. Больше всего остального ее порадовало «женюсь», в будущем времени. Олег был послушным мальчиком и обо всем предупреждал маму заранее. Обо всем, кроме своего побега из института в армию, но это дело уже достаточно давнее.

Забыв об осторожности, Дубровина набрала сыну, но механический голос забубнил о недостатке средств. Владимир Алексеевич находился ближе, чем подходящий для пополнения счета терминал, поэтому Татьяна Петровна поспешила к мужу.

Дубровин-старший сидел в рекреации и смотрел телевизор. Фильм шел, естественно, на немецком языке, но пристроившаяся по соседству щуплая женщина с жидкими каштановыми волосами немного говорила по-русски и переводила Владимиру Алексеевичу знакомые слова. Они нарочно сели в отдалении, чтобы не мешать разговорами тем, кому переводчик не требовался.

— «…что я должен быть здесь вместе с ней». Как это романтично!

— Бабские сказочки, — услышала Татьяна Петровна недовольный шепот мужа. — Она же конкретно двинутая, а он нормальный мужик. У них даже общих интересов нет.

— Ничего вы не понимаете! — пылко возразила соседка. — Они любят друг друга.

— И эта любовь довела их до психушки. Ладно, допустим. А дети?

— Зачем дети? Главное же любовь.

— Вот увидите, Элис, в следующей серии у них будет как минимум двое таких же двинутых деток и все начнется сначала. Гребаная толерантность, — проворчал Владимир Алексеевич, не заботясь о том, понимает ли его собеседница. — Про психов снимают, про педиков снимают. Смотреть противно! Раньше хотя бы цензура была…

Татьяна Петровна кашлянула. Брюзжать на тему сексуальных и прочих меньшинств Володя мог бесконечно. Если его супруга жила по принципу «Раз это происходит не с нами, можно не волноваться. Пусть разбираются сами, у нас своих проблем хватает», то старший Дубровин на старости лет увлекся эволюционным учением и ратовал за жесткий естественный отбор. Все, что хотя бы на градус отклонялось от нормы, права на жизнь, по его мнению, не имело. Или имело — где-нибудь вдали, в болоте, не попадаясь на глаза нормальным людям. Но лучше все-таки сразу удавить, потом мороки будет меньше.

Олег когда-то пытался вступить с отцом в дискуссию. Мол, человек не выбирает, каким ему родиться. Обожаемая матушка-природа лажает ничуть не реже своего детища — простого смертного, а «нормальные люди» (тут сын изобразил пальцами кавычки) за эту лажу изо всех сил борются, потому что по закону положено и медицина позволяет.

— Ты мне не смешивай тараканов с котлетами, — злился Дубровин-старший. — Одно дело, когда у инвалида с головой все в порядке…

— А в чем разница? — невозмутимо спросил Олег. — Тогда уж надо пересмотреть само понятие нормы и патологии. И вообще мое мнение такое: пусть живут, как хотят, лишь бы в законы и в чужие мозги не лезли. Приняли так до вас — уж будьте добры, подчиняйтесь, соответствуйте…

Что же за день сегодня такой, всякая ерунда в голову лезет?!

Элис от Татьяниного кашля испуганно дернула лопатками, но оборачиваться не стала. Владимир Алексеевич отвернулся от экрана. Шаги жены он услышал давно и ждал, пока она даст о себе знать.

— Случилось что-то, Танюш?

— Вот. Только ты, пожалуйста, не волнуйся. — Татьяна Петровна сунула ему телефон с открытой вкладкой «Входящие сообщения».

— Да уж как-нибудь…

Реакция мужа ошеломила: Володя широко улыбнулся, кивнул щуплой Элис и повел жену подальше от бурчащего о вечной любви телевизора и лишних ушей. У похожего на машину времени кофейного автомата он перечитал эсэмэску и выдал:

— Давно пора. «Бате не говори», ишь, умный какой. Я думал, уже не доживу до внуков. Когда, кстати, ожидается?

— Свадьба? — глупо спросила Татьяна.

— Да какая свадьба?! Внук!

— С чего ты взял, что эта девушка беременна? Мы ничего о ней не знаем, даже имени!

— Зато я хорошо знаю Олега, — небрежно отмахнулся от жены Владимир Алексеевич. — Все, хватит с нас больниц и докторов, зря только деньги просаживаем. Домой пора.

— Володя, послушай… — начала Татьяна Петровна.

Но ее не слушали.

— С херром Дорнером я договорюсь, пускай выписывает…

Когда-то она злилась от своего бессилия достучаться до мужа, а теперь только покрепче стиснула зубы и, сказав: «Надеюсь, ты знаешь, что творишь», ушла искать терминал.

Да уж, единственного сына Владимир Алексеевич Дубровин знал на «отлично». И слушать умел, как никто другой. Голоса не повышал, к жене был неизменно внимателен, и любили они друг друга, прости господи, так крепко и горячо, что мелодрамам не снилось…

«Любили»… Татьяна закрыла лицо руками, но быстро опомнилась. Глупый, неуместный сарказм. Она сама виновата: из кожи вон лезла, чтобы убедить и себя, и окружающих в этом «любили». Создать хотя бы видимость любви, ради сына и сохранения семьи, которая по тем временам считалась чуть ли не образцовой.

А иначе как объяснить тот факт, что за три десятка лет совместной жизни Татьяна Дубровина изменила мужу всего раз, поддавшись минутному порыву?

Ведь не поддаться было невозможно.

Весна 1985 — осень 1995 гг.

Когда в далеком восемьдесят пятом Таня проснулась после кесарева и снова смогла отличить потолок от пола, она сползла с кровати и, беззвучно всхлипывая, пошла искать своего ребенка. Ее, бледную, спотыкавшуюся и мало что соображавшую, поймал в коридоре кто-то из персонала — то ли медсестра, то ли санитарка — и проводил в палату, щедро сдабривая речь медицинскими терминами. Когда выяснилось, что еще немного и у горе-мамаши разойдутся все швы, термины перешли в русский непечатный. Прибежал дежурный врач, Тане вкололи что-то, и она уснула без снов.

Малыша принесли только на следующие сутки. Казалось, всего на минуту, не больше — принесли, показали и тут же утащили обратно. Она даже не успела толком его разглядеть, сообразить, что вот он, ее сын, рядышком. И уже забирают! Не удержалась — заплакала. И ребенок, до этого спокойно дремавший в своих пеленках, завыл корабельной сиреной.

Не разжалобились. Унесли, вежливо посоветовав заткнуться и успокоиться, а то не будет молока. Таня исполняла все в точности, как ей велели, но молока все равно было ничтожно мало, а уже через три недели оно пропало совсем. На Таню свалился целый букет послеродовых осложнений, но, даже загибаясь от боли, она благодарила Всевышнего за то, что сын родился здоровым. И что родился вообще.

Он стал для нее всем: надеждой, опорой, единственным лучиком света в темном царстве, в которое превратилась ее жизнь. При мысли, что когда-то не так давно она ненавидела малыша и желала ему смерти, Таня на время впадала в ступор, а потом кусала себя за пальцы, сдерживая рвущийся наружу тоскливый вой. Она бы дорого заплатила, лишь бы, беря на руки свое дитя, не помнить о тех ужасных мыслях и желаниях. Но кто-то настолько же милостивый, насколько мудрый, подарив ей эту новую жизнь и смысл, сделал и другой подарок: с каждым днем душевная боль слабела. Взамен Таня все сильнее привязывалась к маленькому беззащитному существу и, казалось, ради его благополучия, не задумываясь, пошла бы на любые жертвы и злодеяния.