Белый камень в глубине колодца

***

Очнулась Татьяна от резкого запаха. Охнула, мотнула головой, отстраняясь, но все равно чихнула так, что в груди закололо и в горле царапнуло.

— Будьте здоровы, живите богато. — Сидящий рядом с ней на кровати Костя бросил мокрую ватку на тумбочку и заткнул пробкой пузырек с нашатырным спиртом.

— С-па… — Таня уставилась на него широко распахнутыми глазами.

Она вдруг перестала различать, где сон, а где реальность. Костя сидел в полуметре от нее — уже не такой худой, как прежде, взъерошенный, с сединой в аккуратно подстриженных волосах и темно-синей рубашке с длинными рукавами. Он всегда терпеть не мог рубашки. Одна из пуговиц на манжете расстегнулась; Таня машинально подалась вперед, чтобы ее застегнуть, однако в последний миг одернула себя. Какое она имеет право?

Смущаясь непонятно чего, подняла взгляд с манжеты на его лицо. Костя смотрел невозмутимо, даже строго, но карие глаза в паутинке ранних морщин улыбались. Если это всего лишь сон или бред, почему он… изменился? Таня не помнила его таким.

— Что смотришь? Живой я, живой. — И голос другой: ниже, глубже, с незнакомой хрипотцой, что пробирает до самого нутра. Женщина поежилась, чувствуя, как по спине побежали мурашки. — Можешь потрогать и сама убедиться.

Нетвердой рукой, нуждаясь в этой проверке, но еще больше боясь проснуться, Таня дотронулась до Костиной щеки. Пальцы насквозь не прошли, кожа под ними была мягкой и теплой. Сон продолжался. Таня забыла, что на кухне стынет картошка, что совсем скоро должен вернуться с тренировки Олег. Она гладила Костину щеку и дышала тяжело, с присвистом, сглатывая подступающие слезы.

— Не смей реветь. — Он накрыл Танину ладонь своей, как часто делал одиннадцать лет назад. — Не надо, Танюшка.

— Я и не собираюсь… — Непрошеная слезинка все-таки сорвалась с ресниц. Костя смахнул ее в родном, до дрожи знакомом жесте. — Ты… это, правда, ты?

Вместо ответа он притянул ее к себе на колени, стал нежно гладить по волосам и целовать дрожащие губы. Сначала легко, почти невинно, а когда Татьяна поддалась и, пробормотав что-то невнятное, запустила пальцы ему в волосы, массируя виски, как ему нравилось раньше, Костя закрыл ей рот губами и с чудовищной силой — так, что хрустнули позвонки — прижал Таню к себе.

Удивленная таким обращением, она протестующе мыкнула, забилась, пытаясь разорвать поцелуй, упереться руками Косте в грудь. Он оставил в покое ее губы, позволив глотнуть воздуха и слабо пискнуть: «Ты что, не надо!». Очень неубедительно пискнуть: кофта ее велюрового костюма давно была расстегнута, и под тонкой тканью маечки недвусмысленно обозначились соски.

Таня не заметила, как оказалась распластанной на кровати.

— Насиловать не буду. — Абсолютно невозмутимый, он пощипывал ее набухшую грудь через ткань, заставляя постанывать, но не давая свести ноги. — Скажешь «нет» — перестану, и мы пойдем пить чай. Одно твое слово. Девочка моя, нежная, ласковая. Как же я скучал по тебе, Танюшка…

Майка поползла вверх, обнажая белую кожу и крупные, потемневшие после родов ареолы. Чуть не плача от смеси непонятных, пугающих чувств, Таня прикрылась ладонями. Отвернула лицо так, чтобы спрятаться за волосами, как за занавеской. Костя бережно отвел в сторону эти волосы, поцеловал горячую влажную шею.

— Не буду, родная. Надо бы, но не буду. Не бойся. Нет — значит…

— Да, — тихо сказала Таня. — Да.

Она извивалась под ним, сгорала от стыда и похоти. Кричала мартовской кошкой, когда он, прижав ее запястья к матрасу, целовал грудь, чуть посасывая, и прикусывал чувствительные места — не больно, но достаточно для того, чтобы оставить метку. Терся носом и приоткрытыми губами о ее мягкий сметанно-белый живот, кончиком языка трепетно обвел уродливый багровый рубец от кесарева сечения.

Все кончилось прежде, чем сильные мужские пальцы успели проникнуть под резинку трикотажных штанов. Таня выгнулась всем телом, содрогаясь от удовольствия, но быстро обмякла, обессиленная. Сердце больно билось об грудную клетку, простыня насквозь промокла от пота. Вместе с физической радостью нахлынуло такое опустошение, что слезы полились сами собой. Вместе со слезами уходили горечь и боль — горечь одиночества среди людей и невыносимая боль от потери. Костя, Костенька. Человек, который всегда знает, что он делает и зачем. Ее человек. Живой, рядом. Остальное сейчас неважно. Будто и не было этих ужасных одиннадцати лет друг без друга.

— Я люблю тебя, — повторяла Таня. — Люблю. Люблю. Забери меня отсюда, Костенька! Куда угодно. Если надо умереть, я умру, только не оставляй меня больше… любимый…

Он робко гладил ее там, где все пульсировало и сжималось, постепенно успокаиваясь.

— Хочу тебя в себе. По-настоящему, прямо сейчас, чтобы ты тоже…

Его пальцы замерли. Ощущение тепла пропало.

— Нет.

— Что значит «нет»?

Костя отстранился.

— То и значит, — напряженно, почти зло. — Я не могу.

— Но ты же говорил…

— Не говорил. Забудь.

Поборов слабость в мышцах, Таня села на постели и поправила одежду.

— Эй. — Она придвинулась к Косте, пытливо заглянула ему в глаз. — Что не так? Это из-за…

— У глагола «не могу» несколько значений. Вспомни самое обидное.

Она вспомнила, чертыхнулась про себя.

— Не верю, — упрямо сказала Татьяна, — ты мне врешь.

— Стал бы я об этом врать, — пробормотал он, окончательно превратившись в того Костю, которого любила и знала как облупленного Таня Головченко.

— Давай поспорим, — серьезно предложила она. — На две котлеты… Нет, на три…

Ларионов посмотрел на нее с такой неподдельной растерянностью, что весь абсурд ситуации дошел до Тани если не полностью, то на три четверти — точно. У нее вдруг затряслись губы, как будто она по новой собиралась заплакать, однако вместо рыданий вырвался сначала один дурацкий смешок, затем второй, а потом она и вовсе расхохоталась. Не над ним, конечно, — над собой и своей глупостью.

Костя поначалу угрюмо разглядывал смеющуюся Татьяну, но потом в его хмуром лице что-то неуверенно дрогнуло: понял, что смеются не над ним. Он хохотнул, словно каркнул по-вороньи, передернул плечами и начал смеяться громче и звонче.

Так они и сидели, хохоча, смотрели друг на друга, не в силах остановиться и расцепить взгляды. Первой успокоилась Таня. Не говоря ни слова, потянулась к Костиной рубашке и расстегнула верхнюю пуговицу.

— Три котлеты, — повторила она решительно, — и не смей со мной спорить!

Смутное подозрение обрело форму, когда одежда больше не прятала Костиных шрамов и застарелых швов. Полосы, ямки и пятна, где-то ярче, где-то бледнее прочерчивали кожу. Да, он был в хорошей физической форме, однако за каждой отметиной скрывалась боль.

— Стремно выглядит, да? — ухмыльнулся Костя.

— Кто это сделал?!

— Добрые люди, пожелавшие остаться неизвестными. Танюш, не надо, правда…

Она приложила палец к его губам.

— Ты мне все расскажешь. Обязательно. И ни о чем не будешь молчать. Но пока помолчи, пожалуйста. Я слишком соскучилась по тебе и успела кое-что подзабыть.

Они ласкали друг друга, заново вспоминая то, что раньше казалось естественным, как дыхание. Некоторые Танины познания Костю и приятно, и неприятно удивили. Не теша себя напрасными надеждами, он попытался отвлечь ее, хоть как-то оттянуть позорный момент, но Таня здесь оказалась честнее и смелее.

— У тебя такие ноги холодные…

— Хочу сказать, доктор, что сексолог вы так себе.

Таня не больно шлепнула его по животу.

— Хватит меня забалтывать! И так опыта в этом почти никакого, а тут ты еще…

Костина показная веселость мгновенно испарилась.

— Нет!

— Боишься?

— Не хочу. Даже не думай, Танька!

— Я ненавижу эту процедуру, — честно призналась Таня, попутно отметив, что при мысли о «процедуре» у нее впервые не сводит челюсть и не подступает к горлу тошнота, — но я люблю тебя, поэтому расслабься и получай удовольствие. Хуже точно не сделаю.

Она была терпелива, нежна, настойчива, и все получилось. Как говорил иногда отец, психология победила физиологию. Психология или любовь?

Костя не верил, что такое возможно. Таниным рукам и губам в одночасье удалось сотворить то, что не удавалось медицине уже несколько лет.

«Твоя импотенция у тебя в голове, — втолковывал ему Дементьев, пожалуй, единственный из врачей, кому Костя безоговорочно доверял свою жизнь и здоровье. — Так что или сломай этот барьер, или живи с ним дальше. Вырезать и пришить заново, уж извини, не могу».

— О чем ты думаешь? — спросила Таня, положив голову на Костино плечо.

— О том, как долг отдавать буду. Я же проспорил тебе три котлеты.

Она счастливо улыбалась, а он не мог наглядеться на ее улыбку.

Костя видел, что любимая женщина сейчас между небом и землей: живет минутой, если не секундой, не помышляя даже о ближайшем будущем. Он себе такой роскоши позволить не мог. Слишком долго ждал, от и до продумав план своих действий. После всего, что сделали с ними обоими «добрые люди», Костя по праву считал себя свободным в выборе средств.

Вот только, рассчитав все до мелочей, он не учел одного — реакции не по годам развитого Олега Дубровина на появление чужого дяди в родительской квартире.