Белый камень в глубине колодца

Глава 23. Нас выбирают

Весна-лето 1984 г.

Первая утренняя электричка неторопливо ползла в тумане, но Тане казалось, что они не ползут, а, наоборот, несутся вперед с бешеной скоростью, близкой к космической. Стоило отвернуться к окну, посмотреть на мелькающие в золотистой рассветной дымке деревья, полянки да редкие станции, как минутная стрелка часов на Танином запястье успевала пробежать четверть, а то и целую треть круга.

На электричке им добираться без малого три часа и еще минут сорок — автобусом, но вот уже и час прошел, и два, и рассвело давно, а Тане с каждой минутой становилось все страшнее, ведь каждое новое дерево, станция или полянка приближали к пусть и знакомой по рассказам, но все-таки неизвестности.

Как ее примут Костины родители, да и примут ли? К ней будут приглядываться, прислушиваться: что скажет, как ответит. А вдруг она со страху ляпнет что-нибудь не то? Вот стыдно будет…

Чтобы успокоить нервы, Таня начала перебирать в голове советы, которыми накануне буквально засыпала ее Янка. Сама Макарова с родителями молодых людей знакомилась нечасто, однако в любых других жизненных областях на нее можно положиться, а больше спросить совета все равно не у кого.

— Не дерзи, не ковыряй в носу, поменьше болтай, побольше слушай, — загибала пальцы Яна, отложив по такому поводу губную помаду и затасканный учебник по психиатрии, которой увлекалась с недавних пор. — Делай заинтересованный вид, какую бы ерунду тебе ни втюхивали. Ешь все, что дают, но по чуть-чуть, и обязательно что-нибудь похвали. Шарлотку с яблоками, фото любимой собачки, салфетку крючком — не принципиально. Но самое главное: ни в коем случае не обжимайтесь при его маме!

— То есть при папе обжиматься можно? — серьезно уточнила Тата.

— Папа ничего не решает, — махнула рукой в выверенном до миллиметра жесте Яна. — Папы в вопросах оценивания полностью полагаются на мам, если, конечно, счастливы в семейной лодке. Раз мама одобрила, значит, одно из двух: или нашла единомышленницу, или собралась лепить под себя. Непригодных к дрессировке отсеивают сразу. — И добавила многозначительно: — Поверьте моему опыту.

Костя дремал на Танином плече, но, когда Таня начала поеживаться от воображаемого холода, мигом проснулся.

— Тебе неудобно? — спросил он сонно. — Прости, я сейчас…

Она в ответ просипела что-то невнятное. Голос совсем перестал слушаться.

— Эй, — Костя выпрямился, обеспокоенно заглянул в глаза, — ты чего? Все нормально?

— Я боюсь.

Стоило Тане произнести это вслух, как у нее заметно отлегло с души.

— Чего бояться-то? — удивился Костя. — Родителей моих?

Таня не смотрела на него, цепляя взглядом то свои дрожащие руки, то пейзаж за окном, то газету, полностью заслонившую лицо соседа напротив.

— Страшно. Вдруг я им не понравлюсь? Что тогда?

Костя приобнял ее за плечи, потерся щекой о русую макушку.

— Не будет никаких «вдруг». Обязательно понравишься. Они тебя уже любят и, раз уж на то пошло, волнуются не меньше. Особенно мать. Раз десять вчера переспросила, пьешь ли ты абрикосовый компот. Одеяло зимнее доставать, не замерзнешь? Вторую подушку у соседей просить или тебе одной хватит? И до бесконечности.

— Как же?!..

— Так же, — беззлобно передразнил он. — Везу домой москвичку из интеллигентной семьи — это ж умом тронуться, какое событие. Нам сейчас, небось, вся Мелеховка стол собирает и еще пол-Мелеховки в гости набивается… Да шучу я, шучу, — вздохнул Костя, почувствовав, как сжалась Таня. Ему безумно хотелось ее поцеловать, но сделать это на людях, которые от скуки глазели по сторонам, не позволяли приличия. — Не трусь, слышишь? Прорвемся.

Остаток пути они молчали. Бежали с рюкзаками через шумный вокзал, втискивались в переполненный автобус, очень боясь друг друга потерять. Смотреть в окно не было никакой возможности: единственный автобус шел через несколько близлежащих деревень и поселков, да и время было самое торопливое и многолюдное. Костю оттеснили в сторону водителя, его невесту зажало между полной женщиной с охапкой сирени и молодым парнем, который на поворотах вместо поручня хватался почему-то за Таню. Стараясь не обращать на это внимания, она выворачивала шею, ища в человеческом море знакомую клетчатую рубашку.

В итоге смена городской суеты на деревенскую неспешность прошла мимо Тани, и, спрыгивая с узкой автобусной ступеньки, она неожиданно для себя попала в другой мир.

Воздух, прохладный и свежий настолько, что надышаться не можешь; темная, чуть влажноватая земля проселочной дороги, а из этой земли сосредоточенно ползет наружу толстый дождевой червяк. Роса на траве, и сама трава ярко-зеленая, как на картинке. Вместо давящих башен-многоэтажек — дома с черепичными крышами, кое-где поросшими мхом. Вместо автомобильного рева — веселый птичий галдеж и редкие, хриплые на окончаниях петушиные окрики. Машину Таня видела всего одну: старый «Москвич» с царапинами на крыле. Вся Мелеховка — три с половиной улицы, на каждой улице от силы с десяток домов, за полчаса вдоль и поперек можно обойти.

— Ты так шею свернешь, — добродушно ворчал Костя. — Ну, бежит по дороге индюк, никого не трогает. Что тут такого? Мы, кстати, почти приш…

Закончить фразу он не успел: воздух прорезал истошный девчоночий визг. За соседскими заборами всполошилась домашняя птица, забрехали собаки.

— Ко-о-оська-а-а-а!

Костю едва не сбило с ног маленьким красным вихрем. Красным вихрь был из-за платьица в горох, бантов в косичках и резиновых сапог на босу ногу.

— Чего орешь, как потерпевшая? — Костя подхватил младшую сестру на руки. Та радостно дрыгнула ногами, и сапожки улетели в стороны. — Привет, малая!

— Вон Натка бежит, только ты ее до дома не вези, я первая, — протараторила девочка.

— Держись тогда, — хмыкнул Костя, и она стиснула его за шею.

— Тьфу ты, Алька! — Вторая сестра, пятнадцатилетняя Наташа, сильно запыхалась, но, отбросив за спину копну кудрявых волос, кинулась поднимать с земли сапоги. — Ум есть так орать?!

— Привет, Наташ.

— А, привет. — Та будто только сейчас заметила брата. Кивнула Тане и вновь переключилась на младшую: — Алька, ну-ка быстро слезай! Ты тяжелая.

Алевтина возмущенно заверещала, и Костя спешно понес ее к дому.

Наташа и Таня брели следом. Девочка кусала губы и с плохо скрываемым любопытством поглядывала на Таню. На ее рюкзак, «заморские» джинсы, кроссовки. Сама Наташа была в застиранных спортивных штанах не по размеру, колючем свитере и галошах.

— Мы его целый год ждали, — пояснила она смущенно. — Я переодеться не успела: эта дура вас с огорода увидела и ломанулась. Еще шваркнулась бы, чего доброго, а платье новое, жалко.

Таня не нашлась, что ответить. К счастью, они уже подходили к дому семьи Ларионовых.

Первое, что бросалось в глаза, — порядок и добротность. Даже несведущая в делах строительства Таня видела, что такой дом простоит не один десяток лет и ничего ему не сделается. Аккуратно выкрашенные забор и калитка, ровные ставни — почти чудо на фоне облупившейся краски да сплошь и рядом покосившихся заборов. Стало понятно, что имел в виду Костя, говоря, что деревенька приходит в упадок. Молодежь поголовно отсюда бежит, старики вынуждены стареть в одиночестве, их жилища постепенно ветшают.

Семейство Ларионовых было чем-то вроде местного оплота, а Костин отец, Николай Николаевич, часто заменял и главу администрации, и участкового, и священника, искать которых в случае чего приходилось в шести километрах отсюда, в ближайшем селе. Там, в Мелехове, жизнь била ключом, но, пока оставался целым ее оплот, жила своей тихой жизнью и Мелеховка.

Родители встречали их на крыльце. Косая сажень в плечах, не меньше двух метров ростом Николай Николаевич (а она-то думала, что это Костя головой притолоки цепляет!) и маленькая, хрупкая Анна Ильинична. Оба принарядились, как могли. При виде красных встрепанных дочерей Николай Николаевич строго кивнул на пристройку, и Наташа, смутившись еще больше, забрала у брата Альку и потащила ее приводить себя в порядок.

Костя, прочистив горло, представил всех друг другу. Таня робко сказала: «Здравствуйте» — и опустила глаза, но, заметив, что Костины родители улыбаются, улыбнулась тоже.

— Здравствуй, сыночек. — Анна Ильинична крепко обняла Костю, с трудом доставая ему макушкой до подбородка, и сморгнула слезинку. — Здравствуй, Танюша. Спасибо, что приехали.

После изрядно порозовевшего Кости в материнские объятия заключили и Таню. Объятия, которых она не помнила. И настолько родными показались эти чужие руки, что слезы навернулись сами собой.

— Все, мать, хватит плакать, — сказал Николай Николаевич, дав жене проявить копившиеся столько времени чувства, и пожал руку сыну. — Такая радость у нас, а ты в слезы… Вы не стесняйтесь, проходите. Мы решили девчат на ночь к Антонине отправить, — добавил он, обращаясь к Косте, — а вас во времянке поселим. Топится там хорошо, не замерзнете.

Пока Анна Ильинична заканчивала с поздним завтраком, вызвавшаяся помочь Таня в компании сестер Ларионовых резала хлеб и расставляла посуду. Костя же, налюбовавшись самыми родными женщинами на знакомой до последней половицы кухне, отнес в пристройку рюкзаки и ушел к отцу. Тот смолил сигарету на старом пне возле бани.

— Баню топить или вечером помоетесь? — спросил он, не оборачиваясь.

— Вечером. Бать, а где пацаны? Оборзели совсем, не встречают.

— Я их к Лексевне послал, дров наколоть и воды натаскать. — Отец поднялся с пня и воровато втоптал бычок в траву. — У Михалыча опять «белая». Всю ночь от оленей отстреливался, теперь лежит бревном, рога считает… Ну да ладно, не о том сейчас. Когда свадьбу планируете?

— По-хорошему в июле надо бы. Значит, одобряешь? — с замиранием сердца задал встречный вопрос Костя. — Благословишь?

Он знал, что мать примет любой его выбор, на то она и мать. Присмотрится, прислушается, выскажет свое мнение, но все едино — примет. Другое дело отец, гонявший Ванькиных невест одну за другой, даже не поговорив толком. Добрая половина девчонок Мелехова уже слышать не может их фамилию в сочетании с именем-отчеством любвеобильного Ваньки.

Чутье на людей у Николая Николаевича было уникальное. Взглянет на невесту, кивнет и уйдет мозговать. А уж потом, как обмозгует, есть только два пути: или «добро пожаловать» или «всего хорошего». Плохого Николай Ларионов не желал никому.

— Благословлю, — ответил он, помедлив. — Если метеорит с неба не свалится, жить вам с Татьяной в мире и согласии. Хорошая она у тебя, цени ее, люби, береги, в глупости почем зря не ввязывайся. Сначала подумай, затем говори, лучше — трижды подумай.

— Бать, ты же меня знаешь, — разулыбался Костя.

Николай Николаевич остался серьезным.

— То-то и оно, что знаю. Может, неправильную вещь сейчас скажу, и по-другому мы с матерью тебя воспитывали, но что бы ни случилось, кто бы там ни загибался, Костя, твоя первая мысль всегда должна быть: как это на мне, жене и детях отразится. Понимаешь?

— Я понимаю. Не подведу.

Спустя много лет, вспоминая те отцовские слова, Костя — уже Константин Николаевич Рязанский — гадал: а могло ли все повернуться иначе?