Белый камень в глубине колодца

***

Ночь после аварии Соня Суворова провела под дверями операционной. Она смотрела на горящую тревожным красным светом лампочку «Идет операция», пока глаза не начинали слезиться, промаргивалась и смотрела снова. Руки без ведома хозяйки выщипывали кашемировый дизайнерский свитер. Свитер выщипывался неохотно, а лампочка все никак не желала потухать.

Соня была первой, кому позвонили из полиции, ошибочно приняв за жену пострадавшего. Неудивительно, ведь звонок от Суворовой шел первым в списке вызовов, а в телефоне Втулкина она была записана как «Моя мадам». В любой другой ситуации Софья бы посмеялась, но теперь, не дослушав толком, что говорит ей старлей с зубодробильной фамилией, выдернула из холостяцкой постели Шурика и примчалась в больницу. Вытрясла душу из всех, кто владел хоть крупицей полезной информации. К врачам сунулась не сразу — сначала стражам порядка мозги пилила. Не верила, что с Пашей могло приключиться что-то ужасное, а вот отмазать его потом может быть проблематично.

Пьяный за рулем? Да вы шутите! Он же как стеклышко уезжал. Послушайте, я знаю Втулкина. То есть не Втулкина, а… Да, того самого гражданина из паспорта, неважно! Он, конечно, с придурью, но для общества неопасен. Да уж не переживайте, разберемся. Вот завтра с утра проснется, и разберемся… Как не проснется? Вы что, издеваетесь?! Какой еще Че-эм-тэ, какое внутреннее крово… Да не падаю я, не надо меня хватать! Где у вас зашивают эти, внутренние? Ну так ведите меня туда!

Она даже в расчет не принимала, что Паша может не выжить. Придумывала, какими словами будет его костерить, когда Лаперуз очнется. Однако операция затягивалась, хирургам пришлось дважды посылать за донорской кровью, и Сонька постепенно выпадала из своего спасительного кокона.

— Он в газетный киоск влетел со всего маху, представляешь? — рассказывала она сидящему рядом Шурику, по десятому кругу и с каким-то детским недоумением в голосе. — Если бы не подушки, ему бы сразу кранты, прямо там… прямо там кранты…

Наконец красная лампочка погасла и из операционной вышел кто-то. Хирург, ассистент, медсестра — Соня не запомнила. Просто человек, который знает немного больше чем она.

— Операция прошла хорошо, состояние стабильное, переводим в реанимацию, — отчитался человек.

— Можно к нему?

— Вы жена?

— Я его мадам. — Человек вряд ли понял, почему у нее свело рот в кривой улыбке. — Считайте, что жена. Так можно?

Не пустили, сказали прийти днем. Главное, чтобы остаток ночи пережил, а там видно будет…

Человек говорил что-то еще, ободряющее, наверное, но вполне может быть, что и ругал пьяных идиотов, которых приходится спасать. Софья не слушала. Запахнула посильнее белый больничный халат, зябко повела плечами. Еле слышно, будто сама себе не веря, сказала: «Живо-ой», — и Шурик едва успел ее подхватить.

Несколько коротких часов сна на заднем сиденье машины (вернуться домой Суворова отказалась наотрез), и она в реанимации. Стоит у двери, боясь приблизиться. Отсюда Втулкин кажется сплошным белым телом в окружении задорно пищащих, мигающих и просто делающих свою работу приборчиков. Соня бездумно смотрит на это белое тело в бинтах, слушает писк. Ей не страшно, но и не спокойно — никак. Отведенные пять минут пролетают слишком быстро, Суворова так и не успевает что-нибудь почувствовать.

Она берет на себя закупку медикаментов и всего, что может понадобиться. Буквально на минуту заскакивает домой, наспех приводит себя в порядок, звонит Юльке: «Отменяй всех на сегодня». Соня собирается торчать в больнице до победного, до тех пор, пока Втулкин не очнется. Зачем? В глаза бесстыжие посмотреть. Пусть ему, гаду такому, кошмары снятся с ней в главной роли. Может, быстрее на поправку пойдет.

Если бы не сработали подушки… Сонька гонит эту мысль прочь. Если бы да кабы в жизни таких, как она, пустой звук. Или случилось, или не случилось, третьего не дано. Почему-то Суворова осознает это только сейчас.

Если бы не сработали подушки… если бы Толик от нее не ушел… если бы Костя в свое время не наделал глупостей… если бы мама села на заднее сиденье…

Нет никаких «если» — есть «случилось». И не надо, не надо жалеть этого дурака, вон уже слезы ползут. Но ведь Пашка действительно мог погибнуть…

Соня брызгает в лицо холодной водой. Хватит ныть, пора в аптеку. Не прихватить ли в довесок упаковку памперсов, чтобы наверняка? Втулкин очнется, а тут она, с памперсами. Картина маслом. Суворова улыбается сквозь слезы и спешит в прихожую.

К ее приезду Паша в себя не приходит. Наблюдающий его врач заверяет Софью, что это в порядке вещей, однако она места себе не находит. Ждет, привалившись к стене. Еще десять минут… полчаса… ну, максимум час, и он очнется.

Костин знакомый главврач, прознав, что Соня в больнице, приглашает ее на коньяк. Армянский коньяк в пузатом бокале кажется безвкусным, разговор не клеится. Суворова, как стрелка компаса, ориентируется на дверь: вдруг войдут? Вдруг скажут? Но туда-сюда снует только вертлявая секретарша. Руки начинают дрожать.

Главврач, сочувствующе глядя на одетую с иголочки, как всегда, подтянутую и собранную, но с потухшими глазами Софью Константиновну, звонит кому-то.

«Очнулся?» — переспрашивает. А Сонька уже у дверей, еле успела поставить бесполезный бокал и сказать спасибо.

Запускают ее не сразу, только спустя минут сорок. Суворова не сомневается, что так положено, но все равно злится. Ей бы только увидеть, что он соображает, душу облегчить. Просто увидеть и уйти, устраивать концерт по заявкам «Дорогой, как я рада, что ты жив!» она не будет.

Пускают. Взгляд у Паши плавающий и обдолбанный какой-то. Он долго не может сфокусироваться на ее лице. Соня прячет руки за спину, чтобы не распускать их лишний раз. Видок у Втулкина кошмарный, и это мягко говоря. Он уже не белый — отекший с синевой, весь в царапинах, голова замотана по самые брови. Но потрогать хочется все равно.

Он шевелит серыми губами, не произнося ни звука. Софья не торопит. У нее в груди не сердце стучит, а ворочается липкий колючий ком.

— Соня? — вдруг хрипит Втула удивительно внятно.

С тихими чавкающими звуками сдувается колючий ком. Вот так запросто, от одного слова.

— Соня, Соня. — Наплевав на все обещания, она гладит его по щеке и часто моргает.

Не плакать! Водостойкая тушь бывает стойкой только в рекламе.

— Вы особо не обольщайтесь, — советует не замеченная ранее медсестра. — Он сейчас всех подряд Сонями зовет, даже Игоря Геннадьевича. И каждый раз как первый. Еще бы, так башкой приложиться…

Первые пару дней у Втулы действительно все «Сони», и он не делает в них различий. Имени своего не помнит, лица забывает через минуту. А у Суворовой, как назло, активизируются клиенты, отказывать которым себе дороже: век не сыщешь потом. Она торчит на работе с утра до ночи, кое-как урывая минуты, чтобы забежать к Втулкину.

Когда отец просит подъехать, Соня бросает все и срывается к нему, освобождаются они только ближе к утру. Дурдом, сплошной дурдом, и просвета не видно. Соня живет на автопилоте, Костя — тоже, и лишь во взглядах, которыми они обмениваются, заметен крик души: «Выживем, справимся, только держись».

Во время очередного визита в храм здоровья Софья неожиданно попадает в светловолосый водоворот. По обе стороны коридора, под дверью Пашиной палаты, дежурят блондинки всех фактур и пород, душ пятнадцать. Сидят, приглаживая перышки, храня молчание и подчеркнуто игнорируя друг друга. Тут они замечают Соню и начинают недружно хихикать.

Последний гвоздь в крышку ее гроба забивает звонок Олега, но именно он дает ей глоток здоровой злости, чтобы найти свободную медсестру и приказать:

— Этот курятник гоните взашей. Пока Павел Андреевич полностью не оклемается, никого не впускать.

На Сонином пальце воинственно поблескивает обручальное кольцо, и медсестра не решается с ней спорить.

Долго ли, коротко ли, но коридор пустеет. А Суворова, помахивая пакетом с витаминами-минералами, шагает к Паше, которого не видела, кажется, целую вечность.