Белый камень в глубине колодца

Глава 31. Вопрос, на который не отвечают

Олег отжимался. Неистово делал подход за подходом, пока наконец трясущиеся руки не подогнулись и он не свалился замертво. Перевернулся на спину, часто дыша и по-рыбьи разевая рот. Перед глазами все плыло, с ковра к мокрой спине липли всевозможные пылинки и песчинки, заставляя нервно водить плечами в напрасной попытке их отлепить. Песчинки не отлеплялись. Мысли, от которых бежал Олег, тоже. Пресс покачать, что ли?

Отжимался Дубровин ежедневно — привычка, приобретенная за годы изнурительных тренировок и закрепленная службой в армии. Здорово успокаивает и прочищает мозги (правда, в некоторых особых случаях только в комплекте с баней). Главное, не увлечься: «забив» мышцы до отказа, потом еще пару дней можно будет развлекать себя, заново учась подносить палец к носу и морщась при каждом движении.

Но сейчас ему требуется именно это: «забиться» до полусмерти. Забыться. Если не поможет пресс, он пойдет нарезать круги. Прибежит, упадет и уснет без снов, как в армии.

Фельдшерский пункт в Мелехове не так давно закрыли «за ненадобностью» (в доме бывшего мелеховского фельдшера они теперь и жили), в Мелеховке его не было и раньше. Дубровин никогда еще не гнал «Тойоту» с такой скоростью, но старуха потрепыхалась километров двадцать и со спокойной совестью отдала богу душу.

Узнавать все в итоге пришлось Надин. Олега рвало в туалете. Динка была рядом, как ни пытался он ее прогнать. Гладила по взмокшей спине и не понимала, что от стыда перед любимой женщиной ему становится только гаже. Дубровин не мог крикнуть ей, чтобы оставила в покое и шла к бабушке, а когда все-таки дернул спиной и плечами, сбрасывая заботливую руку, Динка отступила. Но осталась.

В тридцать лет обнаружить, что ты до крика боишься трупов, — открытие не из приятных, а уж тошнота, сопровождавшая этот испуг…

Он полагал, что еще в детстве сумел переболеть, перебороть свою треклятую особенность. Любое мало-мальски волнительное событие, будь то внезапная проверочная по математике, громкая ругань или мертвый голубь под скамейкой, влекло за собой немало унизительных для маленького Олега минут. Сначала вне дома, перед чужими людьми, а потом — перед дедом и родителями. Сложно сказать, что было хуже. Врачи объяснили перепуганной матери, что вероятнее всего это последствия тяжелых родов, назначили лечение, и к концу второго класса мальчик пришел в норму, благополучно обо всем забыв. Он удивительно легко выбрасывал из головы плохое, когда это плохое снова сменялось обычным и хорошим…

Дубровин поймал себя на том, что бездумно полощет рот, боясь поднять глаза и посмотреть в зеркало. Потом все же посмотрел и долго, с силой тер дрожащими ладонями бледное лицо, то ли умывая, то ли пытаясь отправить в слив раковины вместе с горькой водой и его тоже.

— Олег? — окликнула Динка, о которой он успел забыть. — Ты мокрый. Не надо так делать.

Дубровин, прикрыв глаза, кивнул в пустоту и выключил воду. Динка протянула ему клетчатый носовой платок: полотенца в больничном туалете предусмотрены не были.

— Поехали, — со вздохом велела бабушка, дожидавшаяся их снаружи. — К нам претензий не имеют, родственникам сами сообщат. Мне на ушко шепнули, что покойная состояла на учете, — Надин покрутила пальцем у виска, — так что ловить тут больше нечего. Эй, окаянный, а ну-ка соберись! Ишь, нюни он распустил, как кисейная барышня. Соберись, говорю! Я Дашке чайник свистлявый обещала, так что ноги в руки и поехали.

— Кто она такая? — спросил Олег, откашлявшись. — Как ее… звали?

— Верховцева, Антонина Николаевна. Родственников в Мелеховке не имела, жила с сиделкой, на чьем-то обеспечении: то ли брата, то ли племянника. Говорю же, нечего тут ловить! Поехали, поехали, дома скотина не кормлена, дел по горло…

Бабушка торопилась и явно чего-то недоговаривала, но Олег не стал настаивать. Ему самому хотелось поскорее убраться отсюда.

На рынке Надин пробыла ровно столько, сколько потребовалось на поиски и покупку подходящего чайника. Дубровин и Динка сидели в машине. Она держала его за руку, а он терялся в догадках. За окном спешили по своим делам незнакомые люди, чирикали птицы и постепенно входил в свои права новорожденный апрель.

— Не вини себя, — говорила Динка. — Не вини себя. Там, где она сейчас, ей лучше.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю.

Олег невидяще глядел по сторонам, пальцами левой руки сжимая руль.

— Не понимаю, что она во мне увидела! Так смотрела, будто… не знаю, на ее глазах ребенка придушил. Вогнал самолет в многоэтажку, с Гитлером в десны расцеловался. И глаза эти… жуткие. Нечеловеческие…

— Ты слышал, что сказала баб Надя: та женщина была нездорова. Может, она видела не тебя.

Разумеется, не его. Но кого тогда?

Едва они переступили порог уже ставшего родным дома, Олег буркнул что-то об усталости и улизнул к себе: отжиматься и думать.

Олимпийка полетела на кровать, вслед за ней отправилась футболка. Запястья привычно потянуло, мышцы напряглись. Один-два-три-четыре…

Собственная впечатлительность не была секретом для Дубровина, хотя он и всячески старался ее скрыть, но воспоминание запустило цепную реакцию. То, что было надежно спрятано и красиво уложено на задворках памяти, чтобы не вываливалось, теперь упорно лезло наружу.

Дед смеялся над его боязнью темноты и однажды велел матери забрать из комнаты Олега ночник. Вместо ночника появились жуткие электронные часы с ломаными зелеными цифрами. Маленький Олег плакал в подушку — очень тихо, когда родители уже спали. Но благодаря деду Леше этот страх, как и многие другие детские страхи, был побежден. Боязнь крови и неумение дать сдачи победила спортивная секция. Когда едва ли не после каждой тренировки щеголяешь подбитым глазом или рассеченной губой, бояться просто глупо.

Политику деда поддерживал отец: пацану спуску не давать, а то вырастет, чего доброго, плаксивой девчонкой. Теперь, спустя годы, Олег был им благодарен.

…сорок пять, сорок шесть, сорок семь…

Любую его слабость безжалостно давили. Настоящий мужчина должен быть сильным. Настоящий мужчина не плачет, настоящий мужчина терпит. Настоящий мужчина не лезет к маме на коленки, даже если его впятером отлупят за школой. Настоящий мужчина сдохнет, но не даст себя в обиду, а к мамкиной титьке жмутся только слабаки.

Ласки матери доставались мальчишке украдкой. По вечерам, когда отца еще не было дома, мама зажигала красивую лампу-торшер и читала вслух книжки о добрых, мудрых и справедливых людях. Маленький Олег жался к ней, как зайчонок, заглядывал в книгу, рассматривая картинки и выискивая знакомые буквы. Став старше, он сам прочел все эти «глупые сказочки для маленьких деток», хотя к тому времени знал их от корки до корки, но стоило маме взять в руки книгу, как старые сказки вновь становились волшебными.

«Я слабак, — с грустью думал он, когда мама гладила его по заросшей макушке, целовала на ночь и шептала, что очень-очень любит. А какие красивые колыбельные она пела! — Но почему быть настоящим мужчиной так тяжело и неприятно?»

…сто десять… сто одиннадцать…

Долгими зимними вечерами они сидели, обнявшись, под одним одеялом, и так хорошо было. Какое-то первобытное чувство абсолютной защищенности.

Жаль, что однажды все изменилось: мама стала чужая и неласковая. У нее появились бесконечные дела.

«Не сейчас, Олег. Не видишь, я занята?»

«Я очень устала, милый. Давай завтра».

Татьяна Петровна по-прежнему заботилась о сыне, вставала на его сторону в спорах, интересовалась делами и успехами, хвалила, но… защищенности больше не было. Теперь мама надевала красивые длинные платья, как у королевы, улыбалась и пела только для важных «гостей с работы», которых приглашал отец…

На сто пятьдесят каком-то разе Дубровин шмыгнул носом и упал. Кровь молотом стучала в висках, едва хватило сил, чтобы перевернуться. Как любил говорить его тренер по боксу, Тузик подыхал долго, но упорно.

Взрослый Олег привык со всем справляться самостоятельно. Сам принимал решения, сам за них отвечал, но в такие моменты, как сейчас, ему до боли хотелось снова стать маленьким и прижаться к маминому боку, чтобы мама обняла и защитила. Объяснила все непонятное, как умеют объяснять только любящие матери. Или чтобы отец, живой и здоровый, как раньше, хлопнул по плечу и сказал: «Не дрейфь, прорвемся». Или увидеть деда с его убийственными афоризмами вроде «Секс сделал обезьяну человеком, оргазм породил интеллигенцию». Попробуй пойми, что имелось в виду.

Было что-то еще. Он не помнил, что именно, но что-то тревожное, болезненное. Неправильное. И мама плакала…

Олег лежал на спине, восстанавливая дыхание, и сквозь грохочущий в ушах молот ловил звуки из гостиной. Кто-то один елозил мокрой тряпкой по полу, кто-то другой встряхивал диванные подушки и сдвигал занавески.

Шуршание тряпки затихло первым. Плюхнула вода в ведре.

— Я боюсь за Олега.

Взвизгнула крючком об гардину чересчур резко сдвинутая штора.

— Ну дак, чего стоишь тогда, глазами хлопаешь? Беги, утешай, только не увлекайся, — фыркнула Надин, — а я пошла Дашку пытать. Не нравится мне ента чертовщина, ох, как не нравится.

Когда Динка неуверенно постучалась в дверь, Дубровин уже сидел. Осталось только встать и взять с кровати футболку, но сначала — найти какое-нибудь полотенце и вытереться. А, впрочем, ну его. Олег вытерся майкой и набросил олимпийку.

— Заходи, открыто.

Она вошла. Села рядом, но в некотором отдалении. Длина кровати позволяла.

— Олег, я…

— Ничего не говори, — попросил он. — Давай просто помолчим, ладно?

Молчали. Дубровин остывал, Динка сопела и напряженно о чем-то думала. Если она теребит пуговичку на рукаве, значит, напряженно о чем-то думает. За окном надрывались не умолкающие с марта птицы. Права была Надин: погода и впрямь замечательная, весной пахнет. А в комнате Олега наглухо задернуты шторы, не пускают весну.

— Можно спросить? — нарушила тишину Динка.

— Спрашивай, конечно.

Она формулировала свою мысль. Он не торопил.

— Как люди утешают друг друга, если они не родственники и никто не плачет?

— Если никто не плачет, зачем тогда утешать?

— А если очень надо? — не унималась Динка. — Когда я плакала, Ляна меня обнимала и гладила по голове. Это правильно?

— Знаешь, я не эксперт в этом деле. Передо мной мало кто плакал, а тех, кто все-таки плакал, утешать не больно-то хотелось. Но, думаю, правильно.

Она снова погрузилась в свои мысли, искоса поглядывая на Олега.

— Зачем тебе утешать меня, Дин? Я же не плачу.

— Тебе плохо, — возразила она, — а я тебя люблю. Как же не утешать? Может, я неправильно подобрала слово. Как сказать одним словом: «Я хочу быть рядом, когда тебе плохо, даже если ты не плачешь, и хочу помочь сделать так, чтобы тебе стало легче»?

— Может, поддержать? — вполголоса предположил Дубровин.

— Да, — обрадовалась Динка. — Я буду тебя держать!

Она действительно его держала: обхватила обеими руками левое плечо, прильнула мягкой щекой, спасая уже тем, что заставляла переключиться с унылых мыслей на все остальные. Отжиманиям не снилось. Девочка, которая видит в нем только хорошее и никогда не обманет. Девушка, которая все прощает и твердит: «Люблю». С которой бывает весьма непросто. Женщина, которую он собирается назвать своей женой.