Белый камень в глубине колодца

— Я не бухаю, — устало возразила Соня, успевшая, разве что, понюхать.

— Ты лечишь нервы, угу. А что делать с печенью? — В подтверждение своих слов Паша забрал у нее бутылку и приложился к горлышку. — Ты же будущая мать, в конце концов!

— Лаперуз, иди ты… спать! Пирог расчудесный, спасибо большое, но…

— Ты хочешь надраться в одиночестве. А вот фиг!

Втула поставил бутылку на стол и полез в сервант за бокалами.

— Помнишь, я говорил, что с горя пить опасно? Поэтому предлагаю что-нибудь отпраздновать. Похороны моего гипса, например. Его, бедняжку, уже, наверное, смыли со всеми почестями. Или что там с гипсами делают, ты не в курсе?

— Без понятия, — хмыкнула Соня. — Ну, праздновать так праздновать. За гипс!

Они выпили, закусили пирогом, который, не отрезая, отламывали от целого куска чайными ложками. Тесто было чуть жестковато, но это уже не Пашина вина.

— М-да, похоже, слово «похороны» ты восприняла слишком буквально. Колись давай, чего случилось, — нетерпеливо сказал Втула, когда бутылка практически опустела. — Опять по местам босоногого детства ездила? Тебе Алису не отдают?

— А ты и рад будешь, — протянула Суворова.

— Санька, ты и впрямь такая дура или прикидываешься?

— Не смей! — рявкнула она, вскакивая и роняя стул. К счастью, не себе на ногу.

— Тебе к психиатру надо, душа моя. У тебя конкретный сдвиг по этой фазе. Смотри на жизнь проще. Ну, было и было, подумаешь. Плюнь, разотри и…

— Господи, — застонала Соня. Подняла несчастный стул, села обратно, опустив голову на сложенные руки. — Ты так ничего и не понял.

— И я вообще не понимаю, что в этом смертельного, — вещал с трибуны Паша, то ли действительно не слушая, то ли нарочно притворяясь глухим. — Я тебя как нотариуса полюбил…

Соня подняла голову. Рановато она поклялась, что не будет пить.

— Ты меня как нотариуса полю что?

Не ошибиться и расслышать правильно тут было очень важно.

— Что слышала! Бил я тебя.

— Скорее это я тебя… била. — Она плеснула в бокал остатки вина, но пить не стала.

— Вчера ты меня убила, но несмотря на то что я уже частично остыл… — Втула положил руку на пустую бутылку в проникновенном жесте, каким обычно ту же руку прижимают к сердцу. — Выходи за меня замуж!

«На какой бы эффект ты ни рассчитывал, хрен тебе», — беззлобно подумала Соня.

— А я вот возьму и соглашусь. Что делать будешь?

— Как что? Жениться! Прямо сейчас. Как тебе план?

— Одобряю. — И Суворова без лишних сантиментов пересела к нему на колени.

Целовалась она, несмотря на трехлетнее отсутствие интимной жизни, не хуже знатока женских тел Паши Втулкина. Паша это ценил: с невинными девицами, которые в самый неподходящий момент сжимают губы, кусаются и щедро раздают слюну, связываться себе дороже. У Сони же чувствовалась хорошая школа одного учителя: в меру нежно, в меру игриво и с фантазией. Приходилось запрокидывать голову и ловить губами ее губы, пытаясь углубить поцелуй, но Паша не жаловался: заводя его, Сонька нехило завелась сама. Охотно позволила стянуть с себя футболку и лифчик. 8 °C, он специально проверял. Любимый размер. Вот что значит глаз наметан.

Сонька чуть прогнулась. Хороша, ничего не скажешь.

— Мне в душ надо, — пропыхтела она, не прекращая, впрочем, обнимать его за плечи.

И вкусная, не оторваться. Какой, к черту, душ?

— Потом сходишь…

— Мне в душ надо, — упрямо повторила Суворова.

— Ладно, иди. Я уже там был. Не могу после больницы — прованиваюсь.

— Я тоже… не могу. — Она поцеловала его между бровей и осторожно слезла. — Я быстро.

— Можешь не торопиться. Времени полно.

— Спасибо, повелитель!

И все бы ничего, да только оба дышат через раз.

Постель он расстелил, но ложиться не торопился. Приоткрыл форточку, чтобы проветрить: любой вкусный запах хорош, если не приедается.

Хотелось курить — не стал. Не зажуешь потом, да и жвачка кончилась.

Презервативы на месте, на тумбочке. День сегодня вроде безопасный, судя по интимному календарику мадам, но такой риск — дело не благородное. Осчастливить мир вторым Пашей Втулкиным единственный и неповторимый Паша был пока не готов. Хотя, надо признать, дети у них с Сонькой получились бы занятные. Школа бы плакала кровавыми слезами…

— И долго мы будем так стоять?

Чувство дежавю: снова Сонька в дверях, и снова в полупрозрачной ночнушке, но на этот раз — никакого ехидства, сплошная серьезность. Хлопнула в ладоши, и свет погас.

Сонька исчезла, оставив взамен себя смутный силуэт.

Ухнула кровать. Очень стыдливо ухнула, делая своей хозяйке комплимент.

— Ты чего застыл? Иди сюда.

Второй «ух» кровати напоминал отборный мат сквозь стиснутые пружины.

Соня проворно освободилась от ночнушки и, не теряя времени даром, взяла дело в свои руки. Привыкла, что верховодит она. А вот обломись, Чингачгук!

Паша подмял ее, теплую, разомлевшую, под себя. Многострадальная нижняя конечность слушалась плохо, но сносно. Новыми травмами не грозила.

— Пора завязывать с феминизмом и переворачивать дробь.

— Ты после переломов всегда такой? — поинтересовалась заинтригованная Сонька.

— «Такой» — это какой?

— Занудный!

— Я не занудный, я обстоятельный.

Она смотрела на него, непривычно тихая. Покорная. Скрытная язва, ходячая неприятность и вместе с этим — непосредственное, уютно-домашнее существо: то ли персидская кошечка, то ли беспородный хомячок. Сплошные противоречия в одном флаконе. И где прикажете искать вторую такую, когда придет время собирать чемоданы?

В комнате не полумрак даже — на две трети мрак. Овал лица угадывался на подушке да блеск глаз в звенящих апрельских сумерках. «Звенящих» — потому что кое-кто забыл захлопнуть форточку и за окном звенело все подряд. Надо захлопнуть, а то надует чего-нибудь лишнего, да и холодно: мадам ежится, тянет одеяло до самого подбородка.

А еще говорят, что весна — пора любви. Нагло врут!

— Не надо, — хрипло сказала Соня и закрыла глаза.

— Чего «не надо»? Я даже не начинал.

— Потому и не надо, раз не начинал. В смысле раз ты до сих пор не начал, значит, тебе это не надо и начинать уже не стоит, — пояснила Соня.

— Скажи еще: «Не делай того, о чем мы оба пожалеем».

— Читаешь мои мысли, — ответила она с вызовом.

— Детский сад. — Он беззвучно чертыхнулся ей в висок.

Мягкие волосы, наспех высушенные после душа, пахли фруктовым шампунем. Запах, следовавший за ней неотступно. Ее запах, казалось, въевшийся в ноздри. Другие его бабы меняли крема и шампуни по семь раз в неделю, в зависимости от настроения и лунного календаря. А эта постоянна, как весенний призыв.

— Что такого я могу с тобой сделать, о чем мы потом будем жалеть, а? Из того, что мы еще не пробовали…

— Любить меня нежно, например, — лукаво улыбнулась Соня. — Да ладно, не вздрагивай. Ты висишь надо мной уже минуты три, вместо того чтобы просто перейти к главному. Это настораживает.

— А если я любуюсь? — обиделся Паша.

— В темноте, — полуутвердительно.

— Ну, у меня богатое воображение и буйный внутренний мир.

— Это я знаю. Не надо, Паш. — Соня повернулась набок, глядя куда-то в стену. Негромко вздохнула от долгого поцелуя в шею. — Не делай из меня дуру, а из себя — трепетного мальчика-зайчика. Ты же меня совсем…

Втула зажал ей рот ладонью, развернул к себе.

— Пожалуй, в идее с кляпом что-то такое есть. Роскошный вид!

— Бу-бу-бу!

— Я тебя тоже. — С этими словами он отнял ладонь и поцеловал Соню так, как уже давно следовало это сделать, но постоянно что-то мешало.

Сонино тело с радостью откликнулось, а душа… душа была готова.

Одноразовая страсть, погоня за новыми впечатлениями — они стоят того, как она доверчиво льнет к тебе, раскрываясь все сильнее? Десятки имен, красивых лиц и тел, львиную долю которых ты даже не вспомнишь, заменят лицо, которое ты привык видеть по утрам на соседней подушке? Тело, уже знакомое до последнего изгиба? Имя, которое шепчешь на выдохе, коверкаешь ласково, а она рядом счастливо вздыхает и силится придумать кличку тебе, но в голову ничего не лезет.

Пафосный бред, однозначно, но этот бред ему отчего-то нравится. Бредьте дальше.

Она низко стонет под ним, кусает губы. У нее влажные от пота виски, упругая грудь и неожиданно горячий живот. На животе, чуть выше пупка, большое родимое пятно. В темноте его не видно, но оно есть. Паша может по памяти обвести его по контуру, как Австралию на карте мира. И зря она комплексует по поводу фигуры: крохотная складочка на талии еще никого не портила. Соньку уж точно.

Он знает, как она любит. С ней нужно или быстро, сильно, на грани, пока не упадешь замертво, или вот так — неторопливо, пробуя на вкус и на ощупь каждый сантиметр, доводя ее до исступления, до жалобных стонов и молчаливых просьб. Сонька гордая, она никогда не попросит вслух, что с ней ни делай.

— Можно неприличный вопрос? В чем разница между «эпиляцией» и «депиляцией»?

— В приставках. «Э-» — полное отсутствие, «де-» — временное удаление.

— Хм, понятно. Можно тогда второй неприличный вопрос?

— Ну, рискни.

— У тебя везде «э-» или кое-где и «де-» проскакивает?

На второй неприличный вопрос ему так и не ответили, сам выяснял.

Роскошная женщина роскошна во всем. Ему хорошо с ней. На ней. В ней. Ее будто специально ваяли для него, каждую мелочь просчитывали, вплоть до тембра голоса и климат-контроля. Гордость отечественного людопрома. Сонька, Сонечка, Софьюшка…

— Не могу больше, — шепчет она. Мотает головой, мечется по подушке. — Быстрее, Па-аш…

Брехня, что оргазм — это конвульсии, битье башкой об спинку кровати и порновопли. Конвульсии бывают у эпилептиков. Вопли — на публику в единственном числе, потешить чужое самомнение. Ну, или распеться.

Сонька не кричала и не стонала, скорее, жалобно мычала, когда им удалось поймать единый ритм. До боли вжимала его в себя, крепко обнимая внутренними мышцами. Раз, другой, третий… Мелко вздрагивала, когда он прижимал ее к себе, двигаясь все быстрее и беспорядочнее. Быстрее, быстрее. Как же хо-ро-шо, а-а…

Паша позорно упустил момент, когда еще не совсем окрепшее после аварии тело обмякло и придавленная Сонька охнула, но так просто скатиться с себя не дала — перекатилась вместе. В правом боку нещадно кололо, из-за гула в ушах сумерки перестали звенеть. А может, все дело в том, что давно наступила ночь и закрыла форточку. Коварная ночь способна и не на такое.

Соня, по-прежнему тяжело дыша, трогала сухими губами его подбородок, Паша гладил ее спину, чувствуя, как начинает сводить судорогой от неудобного положения свежесращенную ногу.

— Слезь с меня, — хрипнул он. — Больно.

— Прости, прости, — засуетилась она, послушно отодвигаясь.

Втула, морщась, сел и принялся растирать капризную конечность.

Да, не только весна убивает романтику.

— Свет включить? — робко спросила Соня, судя по звукам, заворачиваясь в простыню.

— Обойдусь. Твою мать нехай! — Ногу пришлось свесить с кровати. В вертикальном положении ей почему-то становилось легче.

— Не надо было нам…

— Ой, Чингачгук, не надо драмы, все нормально. Лучше подай одеяло, без тебя холодно.