Белый камень в глубине колодца

***

Дома пить не стали, а сразу пошли в душ. Правда, по очереди. Коварная мадам успела первой и долго отмокала за шторкой. Втула от нечего делать включил телевизор на кухне, достал вазочку с печеньем и захрустел «рыбками». Суфлешки он оставил для музы — та чесалась под гипсом и обещала нагрянуть ближе к вечеру. Как и многие лица немужского пола, Пашина муза была падкой на свежие впечатления.

Телевизор не радовал разнообразием: если новости, то обязательно где-нибудь рвануло; если концерт, то непременно попса или пианино; если кино, то слезливый сериал или про ментов. Втула выключил телевизор и уже собирался познакомить своих «рыбок» с новоприбывшей бутылкой, когда в коридоре щелкнул шпингалет, и на кухню, поскрипывая влажными резиновыми тапками, вошла Соня с полотенцем на голове.

— Следующий, — сказала она, отдуваясь.

— Шалить будем? — предвкушающе потер руки Паша.

— А что, есть другие предложения?

— После вашей исповеди буду готов на все, мадам.

— После моей исповеди перестану быть готовой я. — Суворова скрестила руки на груди и прислонилась спиной к холодильнику. — Так что выбирай.

Втула задумался, но его мыслительный процесс сильно тормозили поедание печенья и разглядывание аппетитно-розовой после горячего душа Соньки.

— Я бы с шалостями до завтра подождал, — решил он наконец. — Завтра снимут гипс, и в постели нас уже не будет трое…

— Все понятно. Наливай!

Какого хрена он полез в ее прошлое? Подумаешь, сидела в детдоме. У всех свои недостатки. Зато теперь понятно, откуда в ней весь этот моральный изюм. Ну, удочерил ее Рязанский. С тем, что папа может нагрянуть в любой момент, Втула уже смирился. Откровенности хотел? Сонька — прирожденный нотариус и больше, чем пишет по этому поводу ее внутренний уголовно-семейный кодекс, не скажет. А если попробовать?

— Ты серьезно решила воспитывать ребенка сама?

— Ну, раз других вариантов у меня нет…

— А выйти замуж? — Паша подпер щетинистую щеку рукой. — Не вариант?

— Я, Лаперуз, приверженец старых традиций. Ребенок должен появляться в семье, а не семья из-за ребенка. Закон на моей стороне, поэтому не вижу смысла, очертя голову, искать кого-то ради штампа в паспорте. Лучше уж самой. — Соня чокнулась с одиноко стоящим на столе Пашиным бокалом. — Предлагаю за это выпить.

— За феминизм?

— За честность. И чтобы желания совпадали с возможностями.

— Прекрасный тост, — с каноническим придыханием сказал Втула, однако пить не стал.

— Думаешь, я тебе вру?

— Думаю, ты себе врешь. А я — себе. Ты себе, и я себе, два веселых гуся. Ладно, я в душ. — Паша залпом опрокинул игристое, но вкуса не почувствовал. Надо зубы после «рыбок» почистить. — Сообрази нам что-нибудь на тему полежать. Чувствую, этой ночью опять не усну. Девочке на миллион срочно нужен уцененный мальчик.

— А в шинку тебе не дунуть? — проворчала Суворова.

Когда Втула, поборов в неравном бою скользкий пол, душ и сиденье, все-таки приковылял в спальню, Сонька лежала на расстеленной простыне, с головой накрывшись одеялом. Подушки валялись гораздо восточнее и грозили вот-вот свалиться.

— Ты чего?

— В норке я, не видишь? — глухо откликнулась из-под одеяла Соня. — Нету меня.

— Смотри, не задохнись. — Паша лег рядом. Хлопнул в ладоши, гася свет. — Ты там не плачешь случайно?

— Не дождешься.

— Я просто спросил. Буду храпеть — толкайся.

Соня хмыкнула из своей «норки». Советовать было ни к чему.

Муза тем вечером так и не явилась, зато Чингачгук посреди ночи потянуло на веселье.

— Соф, ты чего, валерьянки нализалась? — спросил Паша сонно. — Пожалей инвалида.

— Тьфу на тебя! — рассердилась Соня. — Такой Жан-Клод Шварценеггер ибн Бандерас снился, а тут ты со своими шуточками.

— Будем считать, что я поверил. Чего тебе, дева, ласки огневой али нежности, доселе не испытанной? Тьфу, блин, ерунда какая…

— Обними меня, — попросила «дева».

— А наутро проснуться с амнезией?

— Как хорошо, когда тебя понимают, — пробормотала Соня, прижимаясь к Втулкину.

«Семьсот двадцать четыре», — уныло подумал Паша.

Уже семьсот двадцать четвертый по счету раз он напоминал себе, что пора отсюда валить.