Белый камень в глубине колодца

***

Месяц, который Смирных провела, каждую свободную секундочку выглядывая в окна, обошелся ей дороже, чем все шесть лет детдома вместе взятые.

Когда девочка немного пришла в себя, Рязанский объяснил, что забрать ее прямо сейчас он не может. Намекнул, что деньги решают не все и есть определенные нюансы, которые требуется улаживать по закону, а на это нужно время. До Нового года — кровь из носу заберет. Гадом будет, если не управится.

— Я понимаю, — очень тихо, надеясь, что не услышит директриса, сказала Смирных. — Я подожду, скалько надо. Вы талько возвращайтесь.

Говорила, слышала свой непривычно дрожащий голосок, но по-прежнему не верила. Последовавшая за шоком эйфория схлынула так же быстро. Не было в этом удочерении никакого смысла, никакой логики. Слишком похоже на сказку. Зачем она ему сдалась? Вдруг он извращенец какой-нибудь, людей за границу продает или того хуже?

Рязанский поморщился. Как потом выяснилось, из-за невозможности поговорить с Сонькой без свидетелей, объяснить свои мотивы без цензуры и без купюр, а тогда Соня, подозревавшая его неизвестно в чем, все же до смерти боялась, что вот сейчас Константин Николаевич рассмеется ей в лицо и скажет что-то идиотское вроде: «Шутка-минутка, а ты, дура, поверила!»

Сообразив, что держит руки в карманах и до боли скрещивает пальцы, Смирных куснула себя за нижнюю губу и постаралась принять независимую позу.

Тонкие губы Рязанского дрогнули.

— Очень важно, чтобы ты уяснила: если вдруг передумаешь, ты в любой момент можешь сказать «нет» и не объяснять мне причину. Сегодня, завтра или когда я буду здесь со всеми бумажками и печатями. Никто тебя не осудит. Это твой выбор, Соня, и только твой.

Смирных хотела посмотреть ему в глаза, но он был слишком высокий, а ей вымахать на десять сантиметров за лето еще только предстояло.

И тогда Рязанский безо всяких просьб и подсказок присел на корточки, чтобы взглянуть на Соньку снизу вверх. Глаза были… другие. Не такие, как вчера. Спонсор видел в ней равную. Он действительно хочет взять Смирных к себе, но примет любой ее выбор.

— Если я сказала «да», Константин Николаевич, значит, я все подумала и решила. Но если я, — добавила Соня, еле шевеля губами, — если я вам вдруг надоем, вы всегда мажете отвезти меня обратно. Я пойму и не обижусь.

Лукавила, конечно. А чего она одна должна решать? Пускай он тоже подумает!

Рязанский улыбнулся. Почти. Понял ведь все.

— Хрен тебе, Софья Сергеевна. Я своих не бросаю. Жди меня и веди себя прилично, ясно?

— Да куда уж яснее? — буркнула Смирных.

Скрюченные пальцы в карманах дернулись и разжались.

Потянулись бесконечные дни ожидания. Санька запрещала себе думать о слюнявых нежностях вроде «У меня будет настоящий папа». Насчет мамы она сильно не обольщалась: Рязанский выглядел ухоженным и отутюженным, но совсем неженатым мужчиной, да и кольца на пальце, не считая печатки, не носил. Одиночка, как и сама Сонька, безошибочно выделявшая из серой толпы подобных людей.

Она нарочно готовилась к худшему, чтобы не визжать и не прыгать от радости, как безмозглый щенок. Приблудился к ним один такой, через дырку в заборе пролез, когда забор еще не был металлическим. Лохматый, грязный и тупой комок шерсти бегал за своим хвостом. Семилетняя Смирных зачем-то погладила его, и он начал лизать ей руки. Она хотела оттолкнуть, даже ударить, но не смогла — трепала и трепала этого блохастого идиота по загривку. Щенка забрали, дырку в заборе заделали, и случай постепенно забылся. А теперь Сонька сама готова лизать чужие руки, лишь бы гладили и не прогоняли. Она! Вот стыдоба! Быстро взяла и забыла об этом! Кому говорят?!

Интересно, а у Рязанского большой дом? А собаки там есть? А красную икру часто подают? Наверное, он же богатый. Соня никогда не пробовала красной икры, только видела по телевизору, когда заглянула однажды в комнату воспитателей.

Мыслей было столько, что девочка перестала спать по ночам: лежала на своем «втором этаже», смотрела в потолок и представляла. Перебирала в памяти лица, ища в бледной мешанине пятен лица родителей. Иногда всплывало что-то такое, знакомое. Денисовна говорила, что Софья очень похожа на свою мать: и обманчиво ангельской внешностью, и задиристостью, и упрямством. Папа, наоборот, был очень робкий. Фамилию ему придумывали уже здесь, в детдоме. Теперь у нее будет еще один папа, и, кто знает, может быть, вместе они сумеют найти и вторую маму, добрую и красивую, которая будет любить их обоих…

«Фу, разнюнилась, — фыркнула Соня, ворочаясь. — Слушать противно. Любить ее будут, щас-с! Кому ты нужна такая? Он давно про тебя забыл. Сегодня второе декабря, а он даже ни разу сюда не пришел. Так не бывает, Смирных, забудь. Помечтала, и хватит…»

Беда, как известно, не приходит одна. Вслед за собственными страхами и порой настоящим отчаянием потянулись зависть и обида окружающих Соньку людей.

Она никому не говорила о Рязанском, однако буквально через полчаса после его отъезда в курсе были все воспитатели, а к вечеру и дети. Инга Егоровна открытым текстом заявила Смирных, что такой чести она, дикарка и воровка, не заслуживает, что по ней плачет колония, и много чего еще. Девочка, стиснув зубы, слушала гадости в свой адрес и повторяла мысленно раз за разом: «Он заберет меня, и ты утрешься. Он заберет меня, и ты утрешься». Сверстники, которые и раньше не особо стремились общаться, объявили настоящий бойкот. Идею, как ни странно, подала та самая Вера, «партнерша» по танцу.

Видя, что Смирных безразличны их потуги, а плевком в суп ее не проймешь, девчонки устроили-таки «темную» в сортире и Соньку же выставили виноватой. Кто-то стуканул Инге, и ему от своих ничего не было, хотя обычно за такое гланды вырывают. Видимо, если кого-то ни за что ни про что усыновляет богатый дядька, а остальные так и будут торчать здесь, ненужные, правила разок можно и нарушить.

Соня Смирных не ревела уже года три. Ни в подушку, ни втихаря в сортире — нигде. Вот и стоя перед директрисой, отсвечивая фингалами всех цветов радуги и жуя опухшие губы, не заревела. Только добравшись до кухни и забившись в тот самый закуток, долго скулила на одной ноте, уткнувшись разбитым лицом в Воркино плечо.

— Санька, забудь, — уныло бубнил Ворка, обхватив ее свободной рукой, а другой пытаясь развернуть слямзенную конфету. — Тебя никто отсюда не заберет. Сходи к Жихаревой, скажи, что передумала, и тебя оставят в покое.

— Ты деб-бил? Они же… т-талько эт-тава и ждут… чта сольюсь… струхну… а ват хрен им! — Смирных, кривясь, отлепилась от Ворки и долго вытирала слезы рукавом. — И ты… Ты т-таже… не веришь мне? Ну, скажи!

— Не верю, — признался Ворка, жуя конфету. Раньше он бы непременно поделился, а теперь трескал в одну харю. Предатель. — И Фима не верит. Его уже усыновляли — обратно привезли. Мы не нужны им, Санька. Если сами не выгрызем, никто за нас не выгрызет.

— Пиздишь, как настоящая сиратка, — зашипела Соня. — А ведь у тебя мама есть.

— Что есть, что нету, одинаково, — равнодушно отозвался Ворка. — Думаешь, я ей нужен? Ага. Ты посмотри на нее: обычная блядь. Даже не помнит, с кем меня нагуляла…

Договорить он не успел: Смирных изо всех сил лягнула его в живот и убежала. Дружба пришла в негодность, и даже не потому, что ни один нормальный человек так не скажет о своей матери. Просто до Сони вдруг окончательно дошло, что верить здесь больше некому. И как отрезало.

В сортире, как обычно, воняло мочой и хлоркой, зато было пусто. Смирных влезла на подоконник, посмотрела на падающий крупными хлопьями снег и, прижав руку к впалой груди, поклялась. Из-за выбитого зуба получилось свистяще:

— Клянусь, если завтра да двенадцати ан за мнай не приедет, я возьму нажик и зарежусь!

Ножик не понадобился. Сонька в общей массе плелась на завтрак, когда во двор чинно въехали две машины: большая черная и серая поменьше. Из черной машины выбралась знакомая высокая фигура, открыла заднюю дверь и помогла выйти другой фигуре — незнакомой, женской и рыжеволосой. Половина детдома прилипла к окнам, а Сонька…

Сонька еще никогда не бегала так быстро и никого не обнимала так крепко. Война бы началась — Смирных не отпустила бы Рязанского. Он был настоящий, он пришел за ней, а остальное… Да пусть хоть потоп!

Соня поняла, что плачет, когда Рязанский, откашлявшись, сказал: «Запрыгивай», — и она запрыгнула на него, обхватив еще и ногами.

— А говорила, что не обезьяна. Ладно, пойдем в машину, а то замерзнешь.

— Константин Николаевич… — начала рыжеволосая женщина.

— Лидия Леонидовна, где надо, распишитесь за меня. У вас это довольно неплохо получается. Андрей, набери мне товарища Стечкина. — Соня услышала, как рядом запиликали кнопки телефона. — Хочу обсудить с ним наши дальнейшие действия.

— Вы же не собираетесь…

— А почему нет, Лидия Леонидовна? Работать с людьми, которым не объяснили, что такое частная жизнь заинтересованного лица, себе дороже.

Лидия в сопровождении кого-то невидимого пошла к главному входу. Рязанский посадил Соню в машину: сама бы она не залезла, сил не было никаких.

— Стечкин не берет, — отрапортовал похожий на шкаф мужик со стрижкой «под горшок». Видимо, Андрей. — Набирать дальше?

— Не надо, разберемся. Печку прибавь и музыку выключи.

Сонька жалась к Рязанскому. Было все равно, что с ней собираются делать дальше. Мечта уже сбылась, и пусть хоть убивают. Но вместо радости — ужасная усталость, и почему-то разом заболели все синяки и ушибы.

— Ты говорила кому-нибудь обо мне?

— Я не дура, — пробормотала Смирных.

— Все понятно. Набирай, Андрей, до победного. Будем решать по горячим следам.

Сонька чувствовала себя большой куклой. Ее отвезли в больницу, осмотрели со всех сторон, помазали, заклеили, влили какую-то горькую бурду и сделали укол — даже не пикнула. Рязанский оставался рядом, и она держала его за руку. Потом ее отвезли домой (Соня заметила только, что дом огромный), несли на руках до комнаты на втором этаже. Незнакомый женский голос что-то спрашивал — Рязанский негромко отвечал.

— Ты голодная? Сонька, не спи, замерзнешь.

— Похуй, я спать хочу, — бормотала она. — Кинь меня де-нить и иди.

— Константин Николаевич, у девочки шок…

— А у меня нет?!

Проснулась Смирных только под вечер. На удобной кровати, где при желании можно было штабелями уложить десяток таких, как она. На кровати с мягким одеялом и матрасом, в котором можно утонуть. Шок продолжался: Соня то плакала, то смеялась. Хохотала до колик, молотя руками и ногами по расчудесному матрасу. Она умерла и попала в рай, иначе как объяснить то, что происходит с ней сейчас?

Полчаса спустя Смирных в одежде не по размеру, зато мягкой и чистой, сидела за столом на кухне, которой просто не могло существовать в природе, только на глянцевой картинке, болтала ногами в огромных тапочках и, громко икая, прихлебывала воду из стакана. Перед ней на тарелке громоздились золотистые оладьи, пахнущие так одурительно, что хотелось поскорее унять икоту и сожрать (именно «сожрать», потому что все остальные слова были тут неуместны) все до единой, окуная то в густую сгущенку, то в малиновое варенье. И тарелку за собой вылизать! В итоге Соня чихнула на свою икоту и взялась за еду. Бли-и-ин… Да она в жизни ничего вкуснее не пробовала!