Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Чудо любви

В августе 1838 года Дмитрий Степанович Стунеев, муж Марии Ивановны, сестры Глинки, получил повышение — его назначили заведующим хозяйством престижного Смольного института благородных девиц в Петербурге. Из Смоленской губернии чета Стунеевых с двумя детьми перебралась в столицу. Повышение льстило Дмитрию Степановичу, ему была предоставлена казенная квартира при институте и полагалось хорошее жалованье. Семья стала жить на широкую ногу. Общительная и приятная Мария Ивановна, как и полагается, раз в неделю собирала хорошее общество, где пели, танцевали и читали. К ней приходили воспитанницы института старшего возраста, классные дамы и пепиньерки, то есть надзирательницы и кандидатки в учителя.

С зимы 1838/39 года Глинка часто навещал родственников. У сестры Глинка чувствовал себя как дома. Еще и угощали у Мари по-домашнему, так как матушка присылала Стунеевым свежее сливочное масло, крупы и соленья. Днем он занимался с хорошенькой племянницей Юлией (Жюли){354}, которую называл «сильфидой» за стройность, красоту и длинные русые косы. А вечерами, как всегда, садился за рояль, играл, пел, аккомпанировал и импровизировал и даже танцевал — кружился в страстном вальсе с юными девушками.

— Такой легкости и радости я давно не испытывал, — признавался он.

В столь приятной атмосфере и произошла его встреча с Екатериной Ермолаевной Керн (1818–1904), дочерью Анны Петровны. Их первую встречу весной 1839 года он запомнил так же хорошо, как и встречу с будущей женой Марией Петровной.

Находясь в нервном напряжении от обязанностей в Капелле, от болезней, а главное, от того, что новая опера «Руслан и Людмила» сочинялась медленно и урывками, он поехал с утра к Одоевскому, возможно, обсудить либретто оперы, а оттуда — к сестре в Смольный. Подъезжая к ней, он почувствовал усилившееся нервное напряжение (или, как Глинка писал, «раздражение»), так что не мог никак успокоиться. Он взад и вперед ходил по комнатам и в одной из них увидел ее — Екатерину Керн. Она не поразила его очевидной красотой, даже «нечто страдальческое выражалось на ее бледном лице». Его привлекло другое — «ее ясные, выразительные глаза, необыкновенный стройный стан и особенного рода прелесть и достоинство, разлитые во всей ее особе»[336].

Вскоре он узнал, что Екатерина Керн недавно приехала из Смоленска, где жила у своего отца Ермолая Федоровича Керн, занимающего пост коменданта города[337]. Она, когда-то окончившая Смольный (училась с 1826 по 1836 год), устроилась классной дамой в alma mater. На эту почетную должность могли претендовать только незамужние женщины, готовые постоянно находиться с учащимися{355}.

Почему она так поразила Глинку? Он запомнил, что встреча произошла на третий день после Пасхи, которая в этот год приходилась на 28 марта. Как человек глубоко верующий, он ощущал это время как особенное, наполненное ожиданием чуда. Вероятно, и встреча с загадочной Екатериной могла расцениваться им в подобном ключе. Он мог почувствовать в девушке близкую утонченную натуру, как и он, страдающую от одиночества и непонимания. Екатерина была фактически брошена на произвол судьбы ненавидящими друг друга родителями. Ее мать писала в дневнике: «Все небесные силы не заставят меня полюбить [дочь]: по несчастию я такую чувствую ненависть ко всей этой фамилии, это такое непреодолимое чувство во мне, что я никакими усилиями не в состоянии от этого избавиться»[338].

Крестница Александра I, Екатерина Ермолаевна отличалась всевозможными способностями как в науках, так и в педагогике, музыке, благородных манерах и поведении (не случайно она вначале поразила Глинку именно внешней аристократичностью). Сохранился один большой портрет Екатерины Керн{356}, написанный неизвестным художником примерно в это время, в 40-х годах XIX века. Мы видим темноволосую девушку, элегантно и модно одетую в зеленое шелковое платье, дополненное легкой газовой шалью. Высокую прическу украшает золотая диадема. Миловидное лицо с задумчивыми глазами оживляет легкая улыбка. Удлиненные кисти рук лежат одна на другой.

Настроение маэстро улучшилось при виде незнакомки, и ему хотелось заговорить с ней. Задумчивая, печальная, она сидела одна, как будто и не присутствовала здесь в зале, в кругу веселых музицирующих людей.

После продолжительного разговора Глинка откровенно ей сказал:

— Милая Кати, я поражен. Я полон чувств…

Мишель все чаще и чаще приезжал в институт. Чтобы скрыть причину своих ежедневных посещений Смольного, Глинка занимался с институтским оркестром, который находился в плачевном состоянии. Для него он сделал оркестровку популярного вальса чеха Йозефа Лабицкого («Souvenir du palais d’Anitchkoff», G-dur) и сочинил собственный Вальс G-dur{357}. Написанный в некоторой степени для услаждения слуха любимой, он вскоре послужил для империи — Вальс был исполнен 4 июля 1839 года на бракосочетании юной великой княгини Марии Николаевны, чьей красотой и темпераментом искренне восхищался весь двор. А 2 июля 1839 года торжественный бал, где присутствовал весь двор, открывал Полонез{358}, также написанный Глинкой для венценосной невесты. Большая честь и знак искреннего признания его таланта!

Вскоре Екатерина Керн ответила на его чувства.

Их любовь разворачивалась под звуки всевозможных вальсов, популярных во всех петербургских салонах. Старшее поколение дворянок считало его крайне непристойным. Кружиться в крепких объятиях мужчин — верх неприличия. Но мода есть мода, вальс стал визитной карточкой русского бала и русского дворянского общества.

Смена танцевальной моды отразилась и на музыкальных «приношениях» Глинки для своих возлюбленных. Если для Марии Петровны, уже после бракосочетания в 1835 году{359}, он сочинил Мазурку и посвятил ей, подписавшись «sincère ami M. Glinka», то есть «преданный друг», то для Керн он написал два вальса{360}. Первый из них отличался от многочисленных простеньких вальсов для домашнего музицирования. Он имел подзаголовок «фантазия», что говорит об авторском переосмыслении жанра. Вальс звучит в миноре, в нем нет и следа беззаботной радости или восторженного чувства любви. Все здесь подчинено полутонам сложных эмоций, мучительной страсти и страданиям возлюбленных, которые не могут быть вместе. Без конца повторяющийся мотив как идея фикс мучительно кружит влюбленных в бесконечном танце их чувств.

При издании «Вальса-фантазии» («Valse-Fantaisie»){361} Глинка посвятил его Дмитрию Стунееву, ведь роман женатого мужчины с младшей Керн держался в секрете. Произведение завоевало популярность. Его исполнил в своей инструментовке известный дирижер Йозеф Герман, приехавший из Вены, с «родины вальсов», со своим оркестром. Под его управлением эта музыка звучала в Павловском вокзале, новом летнем музыкальном развлечении петербуржцев.

В июне 1839 года к Стунеевым приехали из Новоспасского сестра Елизавета с полуглухонемым племянником Николаем Соболевским, которого она опекала{362}. В многочисленном семействе Глинок-Стунеевых новую пассию Михаила Ивановича встретили радушно. Екатерина подружилась с его сестрами. Елизавета восхищалась ее элегантными нарядами. Керн подарила Маше теплые красивые башмачки для выхода в свет, которые так понравились обеим, что они с Елизаветой носили их по очереди. Екатерина обрела здесь настоящий дом, которого у нее никогда не было.

Лето 1839 года было счастливым для композитора. Нелюбимая жена с тещей жили за городом{363}, а он, свободный от обязательств и соблюдения приличий, жил у Кукольника и упивался страстью к Екатерине. Но идиллия к концу лета закончилась. На отъезд сестры Елизаветы 31 июля он написал фортепианный ноктюрн «Разлука» («La separation»), изданный «Одеоном» в 1839 году. Это романтическая, с привкусом тоски «ночная песнь» до сих пор пользуется популярностью у русских меломанов, став частью фортепианной «золотой классики».

Мария Петровна, безусловно, знала о похождениях Глинки, что выплескивалось в разнообразные скандалы по самым ничтожным вопросам. «Мне гадко было у себя дома»[339], — вспоминал Глинка. Прежде незаметные недостатки жены теперь гипертрофировались.

Глинка рассказывал Кукольнику:

— Жена моя принадлежала к числу женщин, для которых наряды, балы, экипажи, лошади, ливреи и прочее были всё; музыку понимала она плохо или, лучше сказать, за исключением мелких романсов, вовсе не разумела — все высокое и поэтическое также ей было недоступно.

Кукольник ответил:

— Она тебе не пара. Очень простовата и ни по образованию, ни по уму нисколько не подходит. Пустенькая девушка. Тебе нужна жена такая, как муза, которая бы согревала и вдохновляла ум, ласкала сердце[340].

Несколько раз Мария Петровна с тещей приезжали к Стунеевым. Там она вела себя как «светская львица» и позволяла себе высокомерный тон.

Шел общий разговор об искусстве.

— Все поэты и артисты дурно кончают. Как, например, Пушкин, которого убили на дуэли, — пренебрежительно сказала Мари, глядя в сторону композитора.

Глинка был взбешен.

Он ответил решительным тоном:

— Я художник. Хотя я не думаю быть умнее Пушкина, но из-за жены лба под пулю не подставлю.

После несколько раз Мария Петровна заявляла, что уйдет от Глинки.

Мишель сдержанно отвечал:

— Марья Петровна, не повторяйте слов ваших. Вы меня оставите, дело для меня обойдется. А ежели я вас оставлю, то не совсем ловко вам будет.

В это время, когда Михаил Иванович был полностью поглощен чувствами к Екатерине Керн, он увидел свою жену в новом свете и с удивлением обнаружил, что ее прежняя красота за прошедшие три года увяла, а ее поведение испортилось до того, что уже не отвечало никаким нормам этикета. Вспомним, что Глинка всегда следовал императиву «хорошего вкуса», в том числе в быту, и требовал того же от своего окружения.

Теперь его особенно поражали утренние встречи с Марией Петровной. Надев один из халатов мужа, неумытая, с заспанными глазами, непричесанная, в туфлях на босу ногу, она затягивала табак[341].

Романтическое воображение Глинки уже рисовало образ ведьмы, который пригодился для оперы «Руслан и Людмила». В ней злая волшебница Наина, предстающая то красавицей, то дряхлой старухой, обманула мудрого Финна.