Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Второе затворничество в Варшаве

Следующий визит в Варшаву растянется на два года и четыре месяца — с мая 1849-го по сентябрь 1851 года, о чем сам Глинка не предполагал. Он лишь хотел наслаждаться жарким летом в окружении природы и спастись от петербургской духоты…

В течение этих долгих лет он мучился от бесцельного существования, хандры и плохого самочувствия. В это время усиливается публичный образ композитора, или имидж — страдающего меланхолика.

Его расчеты на яркие любовные впечатления не оправдались по каким-то причинам. И даже роскошный Саксонский парк, который был виден из окон их квартиры на Нецалой улице{469}, его не радовал, а, наоборот, наводил тоску. Густые тополя в плохую погоду заслоняли свет. Шум ветвей и листьев, поднимаемый сильным ветром, наводил уныние.

Глинка пытался бороться с хандрой: «Я прибегал ко всем возможным и существующим в Варшаве средствам — к развлечению, доходил до неистовых оргий, и все понапрасну»[557]. В это время император находился в Варшаве, вместе с ним в его свите прибыли несколько близких знакомых и однокашников по пансиону Глинки. Они проводили вечера в развлечениях, но и это уже не приносило былой радости.

Отчаявшись найти утешение в компании друзей, Глинка посещал церкви. Здесь он познакомился с известным органистом Августом Фрейером{470}, приехавшим в Варшаву из Саксонии. В течение лета 1849 года Глинка слушал в его исполнении Баха в Евангелической церкви. Игра Фрейера отличалась отчетливостью, хорошей артикуляцией, так что каждая нота была произнесена со смыслом. Его исполнение доводило Глинку до слез, до «ужасного восторженного напряжения нервов»[558]. Так началось новое направление в творчестве Глинки: он услышал, как старинная церковная музыка синтезируется со светской традицией.

Апатия, какой прежде не знал Глинка, полностью завладела им. Он почти не выходил из квартиры и мечтал о поездке в Малороссию, где жила прекрасная Мария Кржисевич. Он писал ей о своих чувствах: «Если все вас окружающее не может не любить вас, посудите сами, каковы должны быть чувства того, который (в качестве артиста) считает себя более других способным вполне постигать вашу высокую и благородную душу и другие милые свойства, не всеми оцененные по достоинству»[559].

Его письмо от 7 мая, отправленное еще в Петербурге, написано столь витиевато и пространно, что можно было бы подумать — композитор элегантно приглашал замужнюю Мари в совместную поездку. «Не лучше ли было нам, списавшись, устроить так, чтобы мы могли встретиться и пожить вместе в климате более благонадежном. Стоит (особенно женщине) пожелать сильно и искренно, и, поверьте, судьба уступит — так состоялось и мое путешествие в Испанию, несмотря на множество затруднений», — размышлял он.

Глинка преподносит ей изящные комплименты: «Я нахожу сходство между Андалузиею и Малороссиею не только в отношении физической природы и обычаев, но и в отношении к характеру и красоте женщин. Выразительность взора, роскошные волоса, живость, пылкость, детская резвость, с доброй и благородной душой, — все это встретишь у вас, и, может быть, еще в более превосходном развитии»[560].

Он ожидает встречи с ней, так как в ее власти оживить его музу: «Я уверен, что если бы я мог снова увидеть вас на берегах Ворсклы или Сейма, муза моя, давно уже дремлющая, снова бы пробудилась и что с избытком бы вознаградила меня за потерянное время. От вас, может быть, зависит, чтобы я принялся за какой-либо большой труд»[561].

Но от активных действий и сборов в дальнюю дорогу его удерживала не только дорожная суета, но и желание сэкономить финансы. Жизнь в Варшаве обходилась дешевле, чем где-либо.

Из апатии его вывел Михаил Иванович Кубаровский, земляк, тезка, полковник Гусарского полка его императорского высочества великого князя Михаила Павловича. Он уговорил навестить его полк, который стоял в пригороде Варшавы, и они принялись отчаянно кутить, как когда-то в юности. Вначале они посетили несколько общих знакомых, а в первом часу ночи постучались в известный в городе ресторан Ома. Дверь, естественно, не открыли. Тогда ночные гуляки перелезли через забор. Удивительно, как Глинка, человек, еще недавно страдавший полной апатией и всяческими болезнями, с легкостью преодолевал высокие препятствия. Во дворе заведения они выпили принесенную с собой бутылку шампанского и отправились на квартиру Кубаровского. На следующее утро они опять навестили Ома. Знакомый Глинки, П. С. Николаев, так описывал это место: «Ресторан славился старыми венгерскими винами; хозяин был человек очень почтенный», «хорошенькие дочки получили прекрасное образование и держали себя так скромно, что поездки туда имели более вид визита к хорошим знакомым, чем посещение загородного ресторана»[562].

Заведение Ома привлекало порядочную и денежную пуб-лику. Большой и хороший сад, прекрасная зала, где стоял приличный рояль, превосходная кухня и хороший погреб с запасами выдержанного вина — все это нравилось местной элите. Глинка стал часто бывать здесь. Он играл и пел в ресторане. «Мое пение произвело фурор»[563], — вспоминал он.

У Ома были две красавицы-дочки. Старшая, Розамунда, сокращенно Рузя, привлекала красотой лица и приятной дородностью. За ней ухаживала большая часть посетителей. Младшая, Эмилия, или Миця, была миниатюрной, стройной и резвой, чем нравилась Глинке. Как и прежде, он начал учить приглянувшуюся особу итальянскому пению, а она его учила читать по-польски. Глинка теперь жил у Кубаровского, чтобы постоянно видеться с возлюбленной. Осенью кроме дружеских бесед, игры на фортепиано и пения, Глинка участвовал в сборе яблок, груш и овощей в саду у Ома. А в начале зимы они вместе чистили кукурузу, горох и мак.

И это при его нелюбви к хозяйственным делам!

На фоне природы, в окружении красивых девушек, он чувствовал себя частью ожившей пасторали, или эклоги, то есть умиротворяющей сцены из пастушеской жизни с любовным сюжетом. Как и раньше, любовь шла рука об руку с музыкой. Он сочинил для Эмилии романс «Rozmowa» (в переводе «Разговор»){471} на стихи Мицкевича. Польские стихи он оставил без перевода. Напечатанный в Варшаве романс{472} быстро, буквально за два месяца, был продан. Хотя его музу вдохновила Эмилия, он не забывал и о другой своей пассии. Марии Кржисевич он посвятил новый романс «Мери» на стихи Пушкина.

Новые варшавские романсы, имевшие, как и раньше, автобиографические подтексты, нравились Глинке. Он старался сразу отдать их в печать (некоторые вышли сразу у нескольких издателей). Более постоянные отношения у него в это время складываются с издателем Бернардом, у которого за каждое новое вокальное сочинение он просил высокую цену — по 150 рублей (то ли ассигнациями, то ли серебром — сам Глинка путался в устных договоренностях). Получаемые гонорары за сочинение приятно украшали жизнь композитора.

Бернард издал новые романсы «Мери» и «Адель»{473}, посвященные сестре Ольге, а также давнее сочинение «Дубрава шумит». С этого момента — конца 1849-го — начала 1850 года — он переиздавал все прежние вокальные сочинения Глинки и продолжал публиковать новые. Глинка хотел, чтобы его новые романсы появлялись в одном узнаваемом формате. Фактически можно говорить, что Бернард с подачи композитора начинал выпускать первое собрание вокальных сочинений композитора. Для серии он утвердил единый формат и качество бумаги, а на обложке была размещена узнаваемая виньетка — большое изображение двуглавого орла, без короны, с широко расставленными крыльями. Издательскими делами занимался поклонник композитора Василий Энгельгардт. Композитор писал ему: «Искренно благодарю вас, добрейший Василий Павлович, за ваши заботы о моих музыкальных детках»[564].

В конце осени Глинка переехал в более удаленную от центра квартиру — на улицу Длуга, где прожил год. Он писал Кржисевич по этому поводу: «Теперь мне пришел каприз жить отшельником, и меня никто не трогает; вздумаю повеселиться — и на это есть охотники. В Петербурге я страшусь сколько климата, столько же и условий света»[565]. Он продолжал мечтать о встречах с Мари: «…сладостное предчувствие уверяет меня, что мы еще поживем вместе, и, скажу более, я убежден, что вы одни в состоянии возбудить дремлющую музу мою к продолжительной и удачной деятельности»[566]. Прежний щеголь Глинка, заботившийся о внешнем виде и впечатлении, производимом на дам, горестно сообщал ей: «Боюсь одного, чтобы свидание со мною не разочаровало вас, правда, руки и голос еще служат исправно — но вообще на вид я жестоко постарел в эти последние годы». О ее поклонниках и собственной ревности он предпочитал писать на французском, на «языке любви».

Зима 1849/50 года была слишком холодной, чтобы куда-то ехать. Хвори, как это бывало каждую зиму, усилились. Глинка сидел затворником и страдал от отсутствия женского внимания. Вскоре в его доме появилась «няня Текла», как называл ее Глинка в воспоминаниях…