Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Мужская «братия»

С литератором Нестором Кукольником Мишель познакомился, видимо, в декабре 1834 года{320}, в эпоху сочинения «Жизни за царя», на одном из вечеров у графа Виельгорского.

Кукольник после первого общения писал в дневнике: «Я совершенно очарован Глинкою; влюблен в него! Игра его превосходна, изящна, экспрессивна… но пение прошибает до слез!..»[283]

Восторженный романтик нашел в Глинке близкого собеседника. Они были похожи — оба чрезвычайно эмоциональны и чувствительны. Нестор отличался веселым нравом, актерскими дарованиями, к тому же обладал энциклопедическими знаниями, а Глинке нравились образованные и умные люди. Немаловажно, что Кукольник умел давать точные оценки музыке и исполнителям, знал технику композиции, позже сам пробовал сочинять.

Их роднила и постоянная потребность в похвале.

Кукольник восторгался Глинкой:

— Ты у нас будешь музыкальным Рафаэлем! Ты обладаешь страшным запасом сведений о музыке и музыкантах.

Еще никто и никогда так открыто не хвалил и не восторгался Глинкой.

— Давай выпьем на брудершафт, — предложил композитор.

Нестор с радостью согласился.

Они выпили, обнялись, расцеловались и отныне называли друг друга по имени.

Еще летом 1836 года, когда жена с тещей жили за городом, в Петергофе, Глинка поселился у Кукольника. В их распоряжении был весь бельэтаж большого дома статского советника, друга Нестора. Литератор устроил что-то похожее на мастерскую, артистическую артель, наподобие того, как жили художники Средневековья. Каждый творил в своей комнате, а по вечерам все собирались за ужином. Здесь же жил доктор Людвиг Андреевич Гейденрейх, ставший близким другом Глинки и лечившим его до конца жизни. Свое общество они противопоставляли салонной культуре и правилам высшего света. Глинка, столкнувшись и с бюрократией, и с «черным пиаром» в виде слухов и сплетен, боялся света. Как когда-то давно Руссо, так и они с Кукольником теперь проповедовали союз «прекрасных душ», близких по мировоззрению людей{321}. Сильные эмоции, слезы, меланхолия дополнялись культом простой жизни, желательно на лоне природы. Но вместо природы собирались у Нестора на квартире.

В 1837 году Кукольник собирал регулярный художественный салон по средам, объединявший до пятидесяти человек. В отличие от великосветских салонов Жуковского и Одоевского, куда допускались в основном представители высшего света, к Кукольнику приходили литераторы, живописцы, издатели, критики разных уровней и сословий, разных литературных течений и пристрастий. Его кружок называли «демократическим» или кружком «артистической богемы».

Романтическая восторженность и культ героя соседствовали здесь с прагматикой — на средах у Кукольника заводились знакомства, получали известность и путевку в жизнь[284]. Как говорил Петр Степанов, это была литературная и художественная биржа, а сегодня бы мы сказали, что у Кукольника складывался профессиональный художественный рынок, где вырабатывались нормы, вкус и критерии оценок. Его салон выполнял ту же функцию, что современные профессиональные книжные выставки, форумы, конференции и круглые столы. Все это происходило в стенах одной квартиры. Курили так много, вспоминал Глинка, что «на дыме можно бы топор повесить»[285].

Глинка чаще всего проводил весь вечер за роялем, в угловой комнате, где вокруг него собирались поклонники. Для них, «облепивших» фортепиано со всех сторон, в этом шуме и гаме, под звон бокалов он пел и импровизировал. В 1838 году фурор произвел новый романс «В крови горит огонь желаний»{322} на стихи Пушкина, который был написан под влиянием чувств, вспыхнувших к новой ученице по Театральной школе Каролине Колковской (1823–1857). Она соответствовала любимому типажу Глинки с низким женским голосом, «обволакивающим» сердце поэта. Ей он также посвятил романс «Сомнение»{323} для контральто, скрипки и арфы (или фортепиано), в котором печаль, тоска, разочарование в судьбе, ревность окутаны глубоким минором.

После полуночи устраивался ужин для наиболее приближенных десяти-двенадцати человек. Подавалось два простых блюда и много хереса.

Кукольник часто говорил:

— Остаются избранные. Вечера мои собственно начинаются тогда, когда они кончаются для шушеры. До сих пор была только увертюра, самая опера начнется потом.

На ужине избранных часто присутствовали несколько офицеров Преображенского полка, Глинка и многие давние знакомые — Степановы, Константин Булгаков, Карл Брюллов, написавший портреты Нестора и его брата Платона. Из новых знакомых — скульптор Яков Яненко, Александр Струговщиков, переводивший Гёте и издававший тогда «Художественную газету», Павел Каменский, интересный молодой человек, военный с наградами, явившийся с Кавказа.

Постепенно в свете репутация Глинки, постоянно пропадающего у Кукольника, обрастала сплетнями. Идеальный образ «национального гения» заменялся образом «гуляки праздного»[286]. Немаловажную роль в этом сыграла и репутация всего салона, который казался многим лишь сборищем шумных гуляк, и репутация Кукольника[287].

Как вспоминали многие, Глинка не мог обойтись без горячительных напитков. Авдотья Панаева писала, что когда он приходил, то всегда требовал коньяку, попивал его без остановок, вместо чая. Приписываемая Глинке приверженность к алкоголю была частью дворянского быта и отличала многих людей высшего света. В русском обществе существовал распорядок подачи спиртного ко столу. За обедом традиционно предлагали к рыбе белые столовые вина, к супу — крепленое, после десерта и кофе — ликеры. Обильное потребление алкоголя могло сопровождать вечерние встречи, когда подавали шампанское, правда, по особым случаям. Домашние настойки употребляли в родительском доме Глинки.

Но порицались не столько возлияния, ведь у Виельгорского, Одоевского, Соллогуба употребляли дары Бахуса в не меньшем количестве. Интеллектуалам казалось, что эти талантливые люди тратят свой дар впустую. Критик Струговщиков писал: «Они не внесли ни одной новой, сильной мысли в нашу литературу, не выработали ни одного здорового общественного принципа»[288].

Многие слухи о братии Кукольника были преувеличенными. Все-таки в их компании не доходили до тех гусарских загулов или офицерских пирушек с хулиганскими выходками, которые вошли в устную историю и анекдоты.