Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Музыкальная «Богемия»

После премьеры «Руслана и Людмилы» и вплоть до начала 1844 года Глинка вел праздную жизнь в кругу друзей. Посиделки продолжались до 5 часов утра. Глинка с удовольствием «сорил» деньгами, так что через год все доходы, полученные от представлений второй оперы, закончились.

Скульптор Яненко и художники Брюллов со Степановым решили запечатлеть славу Глинки и образ национального гения на века, как обычно и иронизируя над ним, и в то же время искренне восхищаясь. Они превратили в театральное действо процесс снятия гипсовой маски с Глинки, но результат понравился всем участникам{410}. Параллельно Брюллов со Степановым писали многочисленные карикатуры на композитора.

Во время таких ночных вечеринок Глинка сочинил романс «Люблю тебя, милая роза»[470], Тарантеллу для фортепиано на русскую тему «Во поле березонька стояла»{411}. На стихи модного Адама Мицкевича в переводе Голицына-Фирса он написал романс «К ней»{412}. На этом закончился период интенсивного сочинения романсов. Вплоть до 1849 года не появится ни одного произведения в этом жанре, что неслучайно. Глинка покидал Россию и ту культуру, где романс получил столь широкое распространение в рамках салонов. В Европе же действовала другая мода, там не было спроса на подобные вокальные зарисовки, особенно на русском языке.

Еще в 1842 году, до премьеры «Руслана и Людмилы», в Петербург вернулась Екатерина Керн. Глинка опять стал к ней приезжать. Они часто встречались, но это были уже дружеские встречи. Его воображение увлекали теперь ее подружки — хорошенькая, веселая и приветливая барыня Мария Степановна Кржисевич, жившая тогда в Петербурге. Они вспоминали о том, как в 1838 году познакомились в Качановке и посылали друг другу незаметные знаки внимания. Именно Мария Степановна станет одной из его муз до конца жизни, которой он будет писать, о которой он будет думать и приглашать в гости.

В «Записках» он вспоминал этот период: «Время шло недурно»[471]. Хотя в конце ноября 1844 года, через год, он напишет из Парижа матери: «С ужасом вспоминаю о разгульной жизни в Петербурге»[472].

Казалось бы, его развлечения не имели связи с творчеством, но находясь в обществе друзей, любителей музыки, он как бы «считывал» вкусы современников. Он видел, что в культуре действовали два музыкальных направления, или две музыкальные моды.

Первая из них была связана с именем поляка Шопена, чья карьера, несмотря на русское подданство (напомню, что в это время Польша являлась частью Российской империи), складывалась в Париже. Его музыка поражала европейских ценителей неизвестной до этого меланхоличностью, славянской грустью, помноженной на грациозность и модный этнографизм. Его манера исполнения на фортепиано впечатляла противоположностями — мягким туше и блестящей виртуозной техникой. В парижских салонах рукоплескали Шопену, его слава донеслась и до Петербурга[473]. Эстетика Шопена, его музыка и сложившийся публичный образ были близки Глинке. Не случайно Глинка написал две фортепианные мазурки, которые были связаны с именем Шопена{413}.

Вторую парадигму виртуозного исполнительства установил Лист. Его концертные выступления представляли необычный род театрального действа. Его называли даже фокусником, как и Паганини. Он завоевывал публику в первую очередь как феноменальный пианист и импровизатор, а уже потом как композитор. Слава Листа складывалась в России с 1839 года, под влиянием Михаила Виельгорского. Тогда он писал детям из Рима: «Это — царь пианистов и до него никто на этом инструменте не произвел на меня подобного действия» — и далее: «Лист — единственный для меня». «Его игра меня расстроила так, что я спать не мог и не настроился опять, как на другой день к вечеру»[474].

Если Глинка так и не встретился с Шопеном, по крайней мере об этом не сохранилось фактов, то Листа он стал считать своим другом. Хотя процесс принятия листовской парадигмы творчества был сложным, его манеру игры на фортепиано он называл — «рубить пальцами котлеты», так как она казалась ему грубой и жесткой.

В Петербург Лист приехал в первый раз 4 апреля 1842 года, чем «переполошил всех дилетантов и даже модных барынь»[475]. Ради его концертов Глинка, принявший публичную роль «отшельника», даже вышел в свет. «Слушать Листа — это не простое наслаждение, это счастье, блаженство, что-то выше обыкновенных житейских наслаждений. Оно мирит с жизнью, оно заставляет любить ее <…> Скажите, можно ли роптать на жизнь, на судьбу, мимолетные житейские горести, если в этой жизни есть весна, с ее солнцем, зеленью и цветами, итальянская опера с Рубини и Лист с инструментом Лихтенталя?» — сообщалось в одной из петербургских газет[476].

Глинка был потрясен его фортепианной игрой. Об этом говорит хотя бы тот факт, что он не пропускал ни одного салона, где бывал приезжий виртуоз, и ни одного его концерта. Уже позже, в 1850-х годах, русский композитор, увлеченный искусством «старых» мастеров, будет критиковать Листа за бравурность и вычурность.

Современники вспоминали, что Лист, узнав о русском гении из рассказов графа Виельгорского и Одоевского, лично пожелал с ним познакомиться. После их первой встречи Глинку поразили аффективная манера Листа разговаривать, как будто бы он постоянно выступал с трибуны, его «странный» внешний вид[477], очень длинные волосы, что было не принято среди русских мужчин[478]. Но недоверие к Листу быстро прошло, когда он блестяще исполнил отрывки из новой партитуры Глинки «Руслан и Людмила», сыграв их по предоставленному композитором автографу.

Уже после первого приезда в Петербург Лист, по-види-мому, увлекся русским искусством. Через год, в 1843-м, пианист снова посетил Петербург. Его встретили прежние знакомые из салонов, в том числе и Глинка. Венгр увидел «Руслана и Людмилу» в театре, спектакль ему понравился. После этого во время гастролей он неоднократно исполнял свою фортепианную транскрипцию «Черкесский марш», в основу которой был положен Марш Черномора из оперы «Руслан и Людмила» (точное название — «Tscherkessenmarsch aus „Russlan und Ludmilla“»). Впервые европейская знаменитость исполняла музыку русского композитора в лучших салонах и залах Европы.

Глинке нравилось, что Лист так же любит веселиться и кутить, как и русские аристократы. Он с удовольствием принимал участие в их театрализованных вечеринках. Сохранился исторический анекдот о чествовании Листа на вечере, устроенном русским композитором. На нем присутствовали многие друзья Глинки: графы Виельгорские, Соллогуб, Даргомыжский, Осип Петров, пианист Карл Фольвейлер, оба Кукольника, Арнольд и многие другие.

Глинка разыграл театральную мизансцену, которую можно было бы озаглавить как «Цыганский табор». В большой комнате вместо мебели располагались сосны и ели в кадках, между которыми висели пестрые ковры, изображавшие шатер. Вдоль деревьев размещены матрасы, накрытые коврами. Посередине установлены три сверху связанных шеста, а к ним прикреплена короткая цепь, на которой висел большой котел. В другой комнате предлагались блюда из русской, украинской и белорусской кухни, а между ними располагалось большое количество бутылок.

Вечер начался с музыки: каждый из присутствующих сыграл свои сочинения, артисты театров спели арии из опер Глинки. Потом перешли к столу, опорожнили бокалы, распробовали закуски. Официальная чопорность сменилась дружеским весельем. Глинка в конце вечера произнес речь, в которой объявил, что все деятели искусств со всего мира составляют одну общую странствующую семью — «la Bohéme», или «Цыгания».

Глинка использовал игру слов: во Франции «богемой» называли всех творцов, но еще и цыган. Лист рассказал Глинке, что его родная национальная музыка в Венгрии произошла от цыганского фольклора{414}. Листу и Глинке нравились такие качества цыганской музыки, как эмоциональность, зажигательные ритмы, виртуозность, так что все они были объявлены обязательными атрибутами истинных творцов. Глинка нарек Листа королем художественной Цыгании, что вызвало рукоплескания присутствующих. Но Лист вдруг сказал, что их костюмы не похожи на одежду истинных цыган. Граф Михаил Юрьевич Виельгорский рассмеялся и закричал:

— Маэстро Богемии прав! Долой сюртуки! К черту бабочки!

Под общие крики «ура» мужчины сняли обязательные по этикету принадлежности костюма и, несмотря на протесты Листа, стали качать его, а потом понесли в «табор», то есть в большую комнату, где изображалось место ночевки кочевого народа.

В висящий котел Платон Кукольник вылил много рома и зажег его. Начали готовить крамбабулу, то есть крепкий спиртной напиток. Друзья разошлись под утро…