Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Петербург и «новое общество»

В ноябре 1848 года многие знакомые из варшавского общества отправились в Петербург. Глинка узнал, что матушка с сестрами тоже находятся в столице, и решил встретиться с ними{463}. Его пугали воспоминания о Петербурге, где он когда-то страдал от ночных видений и бюрократических проволочек, но встреча с Северной столицей, как ни странно, прошла спокойно. Глинка поселился у Флёри{464} на их казенной квартире, где он жил в окружении любимых родных{465}.

В начале 1849 года произошло важное событие — тогда многообещающим казался визит к Глинке знаменитой итальянской певицы, сопрано Эрминии Фреццолини (1818–1884). Она хотела исполнить оперу «Жизнь за царя» в свой бенефис и, узнав о пребывании известного композитора в Петербурге, решила пройти с ним партию. Глинка был горд, он уже давно мечтал об этом, ведь итальянские певцы могли исполнить его сочинение идеально. К тому же теперь, без всяких усилий с его стороны, благодаря его славе, к нему по собственной инициативе обратилась итальянская примадонна. Ему был важен этот факт, ведь он неоднократно всем говорил, что не занимается устройством и «продвижением», как мы бы сказали сегодня, своих сочинений. Но, увы, Глинка так и не дождался исполнения своей оперы звездным европейским составом. Как раз в это время вышло высочайшее повеление императора, что итальянский театр не должен ставить никаких произведений русских композиторов. Виной тому, как считал Глинка, был все тот же Федор Толстой. Итальянцы поставили его оперу «Il Birichino di Parigi» («Парижский мальчишка»), которая провалилась и вызвала сильное недовольство верхушки аристократии. Опера должна была соответствовать их статусу, они не хотели слушать «второсортную» подделку под оперу.

Глинка долгие годы посылал саркастические стрелы в сторону Толстого:

— Вот это великолепная неудача! Fiasco! Слава, мсье Толстой! Gloria!

Возобновились встречи у Одоевского, где Глинка познакомил образованную публику со своими новыми увертюрами{466}. Одоевский восторгался, но давал также некоторые советы по инструментовке. Михаил Иванович, обычно обижающийся на любую критику, доверял князю и впоследствии внес все указанные им правки.

29 января 1849 года у князя Петра Вяземского на вечере, посвященном пятидесятилетию деятельности на литературном поприще Василия Андреевича Жуковского, он встретился с давними знакомыми, интеллектуалами из высшего света. На вечере был цесаревич Александр Николаевич, будущий император Александр II. Глинка отмечал позже, что тот заметил его, вспомнил и почтенно, ласково расспрашивал о творческих планах.

Постепенно вокруг композитора складывалось общество молодых людей, воспитанных на новых идеалах эпохи 1840-х годов. Прежний романтизм сменился реализмом, а театрализованные встречи — серьезными разговорами о неправильной государственной политике и социальном положении населения в стране. Объединяло их с прежними интеллектуалами одно — любовь к литературе и музыке. Весной 1849 года состоялось знакомство с Владимиром Васильевичем Стасовым (1824–1906), будущим критиком, историком искусств и архивистом, а также со всем многочисленным уважаемым семейством архитектора Василия Петровича Стасова. Среди них выделялся младший Дмитрий Васильевич Стасов (1828–1918), красивый, образованный человек, увлекающий благородными рассуждениями о справедливости. Многие из этого семейства войдут в русскую историю, например, сестра Надежда Васильевна станет организатором одних из первых женских освободительных движений.

Глинка увидел, что за время его странствий русское общество поделилось на непримиримые лагери славянофилов и западников, имеющих при этом общие цели — благополучие России. Славянофилы вызывали у него недоумение, как и у многих аристократов. Их вера в общий славянский мир, который противопоставлялся старой Европе, принимала преувеличенные размеры. В «Северной пчеле» Фаддей Булгарин потешался над курьезными фактами, которые выносили на обсуждение славянофилы: кто-то из них уверял, что «Илиада» и «Одиссея» сочинены в Белороссии, другие приводили исследования, что славяне населяли Мексику, а в вышедшем в 1840 году исследовании о Польше утверждалось даже, что в местечке Кричев родился, возможно, Эскулап[552].

Глинка на петербургской квартире у варшавского знакомого Николая Александровича Новосельского (1818–1898){467} знакомился с представителями кружка петрашевцев, среди них был и молодой Федор Достоевский, который, как и многие его друзья, восхищался музыкой прославленного композитора. Он был для них герой из прошлой великой эпохи, один из когорты гениев, в которую входили Пушкин, Гоголь, Брюллов и Жуковский. Молодой поклонник композитора Баласогло уже писал статью о мировом значении творчества Глинки. В общем, в новом кругу знакомых создавалась атмосфера «доброго русского обожания», как вспоминал потом Стасов[553]. Молодежь воспринимала его в то же время как человека прошлого, эксцентрика, отличающегося необычным поведением, его дендизм и страсть к развлечениям казались устаревшими и безответственными.

Но все противоречия сглаживались, когда Глинка импровизировал для них. Они слышали «обаяние высшего разряда»: «Импровизация призраками скользит и исчезает, набегает снова, опять исчезает и набегает, покуда пальцы не соскользнут с клавишей и руки не повиснут»[554]. Один из участников этих встреч писатель и художественный критик Павел Михайлович Ковалевский (1823–1907) говорил, что показы Глинки «Камаринской» на фортепиано превосходили по эффектности все последующие оркестровые исполнения. «Он подыгрывал губами, ударял по клавишам обеими пятернями в пассажах тутти, пристукивал каблуками, подпевал, подсвистывал. Передавал краски и звучания инструментов оркестра».

На этих вечерах, как когда-то с «братией» Кукольника, он изливал душу и исполнял все то, что было созвучно его внутреннему настроению.

Выступление вызвало слезы у всех на глазах. Как вспоминал молодой друг Василий Энгельгардт, незабываемым было не только его пение, но и «импровизировки между куплетами романсов или при переходе от одного романса к другому»[555].

Глинка действительно прощался с новым Петербургом. Молодые люди, стремившиеся к иной жизни и реформам в России, увидели в Глинке единственного композитора, которого можно было противопоставить Европе. Они избирали Глинку для того, чтобы его, в духе славянофильских идей, считать доказательством превосходства России над всем остальным миром. Но это было абсолютно чуждо самому Глинке.

Вскоре, получив приятные письма из Варшавы, возможно от новой пассии, он решил вернуться в этот спокойный город{468}. «Там мне теплее и спокойнее, и можно будет снова приняться за работу, к которой суматошная жизнь Петербурга меня не допускает», — сообщал он давней знакомой Марии Кржисевич, с которой в последние годы вел интенсивную переписку[556].