Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Варшава и «дары смерти»

Но дальше Варшавы Глинке уехать не удалось. В выдаче загранпаспорта ему было отказано из-за европейских волнений. Кто-то ехидно поговаривал, что Глинка «бежал от петербургских шипов к розам хорошеньких полек»[550].

Варшава казалась неприятной. К тому же они с доном Педро, из-за отсутствия у того знания этикета, попали в неприятную ситуацию, оскорбляющую честь русского дворянина. Приехав в начале марта, слоняясь по городу в поисках квартиры, они встретили известного князя Ивана Федоровича Паскевича, наместника императора в Польше. Глинка снял шапку, дон Педро — нет. В контексте сложной ситуации во Франции, светлейший князь усмотрел в этом оппозиционные настроения и напустил лошадей на пешеходов, едва не сбив их с ног.

Глинка был в бешенстве:

— Ноги моей больше не будет в этом городе!

И после этого слег от очередной болезни. Спас ситуацию Кастриото-Скандербек, как мы помним, уже давно восхищавшийся музыкой Глинки. Он прислал своего знакомого доктора Морица Вольфа, помог с квартирой{456} и стал приглашать композитора к себе на вечера. Привычный уклад салонного музицирования вернул композитора к жизни.

Вскоре князь Паскевич, узнав, что наскочил на известного русского композитора, решил загладить свою вину.

Благородный Паскевич говорил потом Глинке:

— У меня стало совсем плохое зрение из-за бумажных дел.

Он приглашал Глинку к себе на обеды, сажал рядом, ласково разговаривал и угощал винами.

Князь был к нему расположен, тем более что сам любил музыку. У него были домашний оркестр и певчие. По его просьбе Глинка стал заниматься с его музыкантами. Репетиции проходили в роскошном Королевском замке, который являлся резиденцией Паскевича. Он не только улучшил качество исполнения, но и расширил репертуар оркестра экзотическими новинками, привезенными из Испании. Танец «Халео де Херес»{457} понравился князю настолько, что он всегда исполнялся теперь на вечерах. По просьбе князя на эту музыку в театре поставили балетную интермедию, изображающую народный танец Халео. Именно этот оркестр впервые исполнил глинкинскую «Хоту», правда, в облегченной оркестровке. Капельмейстер князя оркестровал фортепианную «Молитву», добавив солирующий инструмент тромбон. Пьеса произвела эффект. Теперь, имея под руками коллектив музыкантов и возможность исполнять сочиненное, Глинка опять возвращается к мысли о живописных картинах для оркестра. Именно в это время появилась вторая испанская увертюра — первоначально она называлась попурри на четыре испанские мелодии «Воспоминание о Кастилии» («Recuerdos de Castilla»){458}. Через несколько лет он сделает вторую редакцию этой оркестровой пьесы.

На этом попытки и дальше использовать андалусийские мелодии, записанные в испанскую тетрадь, почти полностью закончились. Глинка окончательно убедился, что их устройство кардинально отличается от европейской музыки (как он указывал, в ее основе лежала восточная гамма, а не мажорные и минорные звукоряды), что не позволяет ей ни в каком виде «вписаться» в европейские законы.

В Варшаве случился еще один важный поворот в творческом пути Глинки. Оставив фольклорные экзотизмы, он впервые обратил внимание на музыку Глюка, считавшегося в то время композитором «старым», «ученым». Впервые он услышал музыку великого реформатора «вживую» в огромной княжеской зале. По его просьбе оркестр и Капелла исполнили знаменитый хор фурий, терзающих главного героя Ореста из оперы «Ифигения в Тавриде». Глинка плакал от сильных эмоций[551].

Начинался этап изучения старинной музыки, своего рода возвращения в европейское прошлое.

В это время в Варшаве бушевала холера, от этого близкого присутствия смерти трагическая музыка Глюка имела еще более сильное воздействие. Мимо дома, где жил композитор, часто проезжали похоронные процессии, направляющиеся к главному варшавскому кладбищу. Помимо похоронных процессий по ночам дежурили патрули, контролирующие поведение горожан. На площадях располагались отряды солдат, казавшихся вестниками Апокалипсиса.

Позже Степанов нарисовал карикатуру, как Глинка с доном Педро варят алкогольное «зелье», чтобы, попивая его, защититься от страшной болезни. Пытаясь заглушить мысли о смерти, друзья веселились, и для этих целей Глинка сочинил романс «Заздравный кубок» на стихи Пушкина, который он посвятил… вдове Клико, имея в виду марку шампанского. Своего рода «пир во время чумы», в который превращались вечеринки у Глинки, продолжался всю ночь. Но печальный и громкий хор католических монахов разных орденов часто прерывали звуки рояля. Размышления о жизни и смерти, так часто посещавшие его в последнее время, нашли музыкальное воплощение. Один из его новых друзей, молодой цензор Петр Павлович Дубровский (1812–1882), известный филолог-славист, приносил Глинке стихи, которые, по его мнению, должны были вдохновлять композитора. Они читали Шекспира и Гёте. Под впечатлением от «Фауста» появилась Песнь Маргариты{459} — о любви, которая приносит смерть.

Круг знакомств Глинки расширялся: он обучал пению понравившихся дам из высшего света, но привыкнув к свободным отношениям в Испании и Париже, искал новых любовных впечатлений среди девушек простого происхождения. В одной из таверн в июне 1848 года ему приглянулась миловидная Аньеля. Он пригласил ее к себе жить, наделив полномочиями хозяйки. Ловкая, веселая и расторопная, она скрашивала одиночество музыканта. С этого момента многочисленные кухарки, няни, гризетки будут постоянно сопровождать его. Но подобные свободные отношения могли разворачиваться где угодно, только не в Петербурге и Смоленске.

Одно из его любовных увлечений было связано с загадочной Анной Адриановной Вольховской. Она сопровождала Глинку в развлекательной поездке в местечко Беляны{460}. Тогда на берегу Вислы, в роскошной роще, майским вечером они провели в шумной компании незабываемый вечер. Неподалеку находится монастырь ордена камальдулов, придающий открывающемуся пейзажу величественность и умиротворение. Вокруг под открытым небом исполнялись польские народные танцы и песни в честь праздника Сошествия Святого Духа. Вдохновленный прожитыми впечатлениями композитор написал романс «Слышу ли голос твой»{461} на стихи Лермонтова, который посвятил девушке.

Романс заканчивается кульминацией на словах «и так на шею бы тебе я кинулся».

Впоследствии Степанов говорил: «Романс как будто не закончен».

А Глинка мечтательно замечал: «Того-то я и хотел, чтобы он не кончался; ведь тем не кончается, когда на шею кинешься…»