Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Путешественник без путешествий

В конце мая 1852 года, через несколько дней после празднования своего 48-летия, Глинка с доном Педро отправился за границу{490}.

Людмила поехать с ними не могла, хотя, вероятно, очень хотела. Она почувствовала себя неважно, а вскоре ей пришлось отправиться в деревню для устройства хозяйственных дел. В сентябре 1852 года она сообщила брату важную новость — она ждала ребенка, отцом которого был Дмитрий Стасов. Впоследствии ей пришлось оставить Петербург, чтобы обезопасить себя от слухов и сплетен, но среди близких родственников и в семействе Стасовых знали об этом внебрачном ребенке. Шестаков в очередной раз поступил благородно — он дал ребенку имя и обещал наследство. Михаил Иванович радовался прибавлению в роду: «Нас мало — следует любить и беречь друг друга»[600].

Весь этот год Глинка думал о правильном распоряжении имуществом: «…желательно бы все заживо устроить так, чтобы Новоспасское и Починок не могли попасть в чужие руки, своими же (пусть не прогневаются) я считаю тебя и Ольгу с мужьями»[601]. Выходки сестры Маши, которая продолжала обвинять Людмилу в незаконных действиях, Глинка называл гусарскими, то есть грубыми. Он советовал Людмиле: «…плюй, ее не переладишь, а она тебе не указ»[602]. Он просил Людмилу разработать новый план по наследству, чтобы никого не обойти и не обидеть (кроме Стунеевых, с которыми Глинка окончательно разорвал отношения). Определенную сумму денег он планировал оставить Педруше, как он ласково называл испанца, за его преданное служение. Но дрязги по поводу наследства будут длиться еще долго, весь 1853 год. Зятья хотели получить причитающиеся за их жен доли. Раздел имущества выставил в некрасивом свете даже младшую сестру. «Не думал, однако же, чтобы сестры, в особенности Oline, до такой степени могли забыть приличие и уважение к памяти наших родителей»[603], — с грустью писал композитор.

Проезжая Варшаву и немецкоязычные земли, Глинка мечтал о жаркой Испании, которая превратилась в его восприятии в землю обетованную.

В Берлине{491} русского композитора тепло встретил Зигфрид Ден, считавший Глинку близким другом. Ден подарил ему свою книгу на немецком языке об искусстве сочинения — генерал-басе. Глинка мечтал перевести ее на русский язык и для этого передал ее Серову. Но друзья не разделяли энтузиазма композитора по поводу этого теоретического труда, считая, что подобный сложный трактат не будет востребован в России[604].

Ден теперь занимал должность хранителя музыкального отдела библиотеки в Королевском музее города, так что хорошо знал все его достопримечательности. Он показывал Глинке наиболее ценные экспонаты, тот особенно оценил Кунсткамеру. Не обошлось без музыкальных новинок — квартетов, приправленных хорошим мозельвейном, легким белым вином, изготавливаемым из винограда, растущего в долине реки Мозель.

В это время состоялась первая встреча с известным композитором Джакомо Мейербером (1791–1864), который сам пришел в гостиницу с визитом к русскому композитору.

Он был учтив:

— Как так случилось, господин Глинка, что, отлично зная вас по имени, мы не знакомы с вашими произведениями?

Глинка парировал, еще более учтиво:

— Это естественно, господин Мейербер. Я не имею привычки сам распространять свои сочинения.

Мейербер, скорее всего, был удивлен ответом русского композитора, посчитав его позицию особой артистической эксцентричностью, которая должна привлечь к нему публику. Мейербер жил в другом художественном мире и по другим правилам. Он рассматривал композиторство как профессию, дающую статус, славу и деньги. Глинка получил высокий статус от рождения, имения приносили доход. Русский творец мог демонстрировать незаинтересованность в гонорарах и публичной известности, хотя, как мы знаем, и то и другое приносило ему удовольствие.

Посетив еще несколько городов в немецкоговорящих землях, Глинка воспользовался скоростным видом транспорта — железной дорогой{492}. В это время строилось железнодорожное соединение между Парижем и Страсбургом. Но после поездки Глинка сообщал: «Железная дорога меня измучила — так изломала, что и выразить нельзя: от быстроты, шуму и суеты еще не могу опомниться»[605].