Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Детективная история

Трагический случай вмешался в любовный треугольник композитора.

Он несколько дней ходил сам не свой, предчувствуя недоброе. Под стать внутреннему ощущению он суеверно реагировал на внешние приметы. То на него набросилась черная собака, показавшаяся ему символом нечистой силы, то во время игры в карты на столе горели три свечи, что, по народным поверьям, предвещало недоброе. При гадании на картах ему выпадала пиковая масть. Он ждал плохого…

25 августа 1839 года в Петербурге внезапно скончался любимый младший брат Андрей. Болезнь развивалась стремительно: буквально за три дня «воспаление кишок», как писал Глинка, перешло в смертельный «антонов огонь»{364}. Потеря потрясла Глинку. За последний год он сблизился с младшим братом. Чтобы пережить горе и утешить матушку, Глинка вместе с сестрой Машей и дядей Иваном Андреевичем поехал в Новоспасское{365}.

В усадьбе, несмотря на переживания, ему жилось хорошо. Он писал в письме другу: «У нас здесь рай земной, погода превосходная и, несмотря на то что осень, все еще зелено»[342]. Он продолжал думать о трех женщинах, оставленных в Петербурге. Поверенным в его делах становится художник Николай Степанов. Глинка просил его сделать портреты жены и Кати, для чего рекомендовал ему заехать в Смольный и разглядеть хорошенько черты его новой пассии. Видимо, до этого Степанов нарисовал портрет ученицы Глинки по вокалу — Каролины Колковской, про который композитор расспрашивал{366}.

Сельская идиллия была разрушена приездом Якова Соболевского, мужа рано умершей сестры Пелагеи. Он открыто рассказал ему о неверности Марии Петровны, что для света уже давно было секретом Полишинеля. Дорога в столицу, несмотря на хорошую погоду в начале октября, была мучительной. Михаил Иванович страдал от «оскорбленного самолюбия, досады, гнева». И уже здесь по дороге он принял решение оставить жену, жить, как и многие в Петербурге, отдельно. Несмотря на «лихорадочное состояние», он разработал план — приехать неожиданно и застать жену врасплох. Но Глинку уже ждали дома, так что никаких свидетельств измены он не обнаружил.

Под предлогом болезни Глинка перешел ночевать в свой кабинет, где жил тогда брат жены Алексей Петрович Иванов, морской военный. Тот все понял. В отличие от других членов семьи Ивановых он был «добрым и хорошим человеком», как вспоминал Глинка, и уже давно пытался воспитать свою сестру и матушку — делал им замечания, стыдил.

Чтобы пережить эти дни, полные подозрения и гнева, он повесил подаренный маменькой образок в изголовье постели. «Я молюсь ему усердно утром и вечером»[343], — сообщает он матери.

Мари почувствовала его перемену в отношениях и испугалась. На коленях она умоляла защитить ее от клеветы. Глинка старался не показывать своего внутреннего состояния и даже успокаивал ее:

— Все в порядке, дорогая! Я верю только вам.

«Душою быть убеждену в измене, но молчать, ласкать изменницу — все это я должен был делать в надежде поймать ее на месте преступления»[344], — сообщал он подробно матери.

Застать Мари в объятиях другого Глинке так и не удалось, но он подслушал разговор служанки и тещи, во время которого они договаривались о свидании для Мари с любовником. Не выдержав напряжения и не объясняясь с женой, он ушел, захватив самые необходимые вещи, к другу Степанову, где прожил до конца 1839 года{367}. Он наложил на себя, как писал после, «добровольный арест», чтобы избежать неприятных сцен в свете. Почти месяц он не выходил на улицу и сильно болел.

Матушке, которой он все рассказал — и про измены Мари, и про свою страсть к Екатерине, в письме он сообщал: «Я решился действовать кротко, скромно и как следует христианину и благородному человеку»[345].

6 ноября 1839 года, не в силах спокойно разговаривать с изменницей, он написал Марии Петровне письмо, в котором сообщал о своем уходе. В это же время он решил уехать с Екатериной за границу.

«Взаимная доверенность — основание супружеского счастия — уже между нами не существует. Мы должны расстаться, как следует благородным людям, без ссор, шума и взаимных упреков. Молю провидение, да сохранит вас от новых бедствий!» — писал он ей{368}.

Не получив ответа на свое письмо, он приказал крепостным вывезти свои вещи из казенной квартиры. Они взяли лошадей, данных матушкой, драгоценные для него подарки друзей, забрали гардероб хозяина, его фортепиано, книги и ноты{369}. Когда Мария Петровна вернулась и увидела происходящее, то уже не могла сдерживать эмоции. Она рыдала и довела себя до полуобморочного состояния{370}.

Сестры, уже давно ненавидевшие Марию Петровну за ее столичное высокомерие, были рады решительным действиям любимого брата. Лиза писала Мари в Петербург: «Мы с тобой, милая и любезная Машенька, очень порадовались, хоть и не вместе, что все так хорошо кончилось, Слава Богу, что Мишель избавился от этой язвы. Каков-то он теперь?»[346]

Лиза мечтала, чтобы их поскорее развели, и говорила со злостью: «А та попалась в беду, будут жаловать Государю, шутка ли это, еще раз скажу хорошо, что все так кончилось, я боялась, чтоб не было чего хуже»[347]. Видимо, все боялись дуэли, ожидая от эмоционального Глинки самых решительных действий.

Евгения Андреевна просит Стунеевых приглядеть за страдающим сыном: «Бога ради, поберегите Мишу, я знаю его добрую душу, верно, ему было это время нелегко, и все еще нужда также и советом. Я лучшего конца не ждала, но только не так скоро»[348].

В салонах Глинку порицали за «недостойное» поведение. Общие пересуды поддерживала теща. Они рассказывали о похождениях Мишеля у Кукольника и его любовных увлечениях. Теща подчеркивала, что Глинка обобрал жену и выгнал ее на улицу чуть ли не в одном платье. Многие из тех, кого он считал друзьями, были склонны верить страдающим женщинам. Маркевич вспоминал, что в петербургском доме Григория Тарновского{371}, оказывающего год назад самый теплый прием в Качановке, теперь критиковали Глинку. Тарновский говорил:

— Он сам виноват. С девками по целым неделям проживал, не показывался к жене. Нестор Кукольник его привозил. Он даже сам идти не мог после ночных похождений. Наконец она, бедненькая, устала терпеть. Глинка рассердился и бросил ее[349].

Музыкальный критик и композитор Юрий Арнольд неоднократно говорил ему, что нельзя растрачивать свой талант, что окружающие «друзья» втянули его в непристойную жизнь.

И даже слуга Яков выговаривал:

— Что же вы, барин, делаете губление своей души и таланту.

Кто-то из знакомых искренне пытался помирить их, чтобы соблюсти светские приличия и спасти репутацию композитора{372}. Но любые вмешательства Глинка считал проделками жены.

Глинка от нервного напряжения болел. Комната, в которой он лежал, принадлежала старшему брату Степанова Петру, который был в этот момент в отъезде. Николай разрисовал ее всякой чертовщиной: на шахматном фоне размещались карикатуры, черти, кости и черепа. Во время ночной бессонницы Глинке казалось, что черти оживают и кружатся в хороводе. Часто он не понимал, где реальность, а где бред.

Во время болезни Глинка размышлял, как поступить с женой, сохраняя при этом честь и благородство. Он оставил Мари все, что было нажито за прошедшие четыре с лишним года — от бриллиантов и столового серебра до пуховых подушек, присланных из Новоспасского. «Начав дело благородным образом, я намерен так и кончить»[350], — утверждал он в письме матери. Он стал выплачивать ей половину своих доходов, что делал регулярно в течение нескольких лет. Он хотел отдать ей наследуемую по закону седьмую часть имения в случае его смерти. Но в конце концов решил откупиться деньгами, «зная строптивый характер Марьи Петровны и ее матери», вспоминал он позже.

Глинка просил матушку приехать к нему, чтобы помочь пережить страшные дни. «Нынешний год был для меня самый горестный и трудный в моей жизни. Судьба и доселе не перестает наносить тяжкие удары моему сердцу»[351], — писал он ей.

«Не могу скрыть, милая маменька, что никогда в жизни я не испытывал подобных огорчений, никогда столько не нуждался в присутствии родных и друзей, как теперь», — писал он дорогой матушке. И дальше с известной скромностью просил: «Но не смею, однако же, умолять Вас усладить мои страдания Вашим драгоценным для меня присутствием»[352].

Любимая матушка казалась ему единственной надежной опорой, которая поддерживала его решение расстаться с изменницей.

— Кажется, он из худшего сделал лучше[353], — говорила она дочерям и близким родственникам.

«Пример Ваш, несравненная маменька, Ваша ангельская кротость и христианское терпение, с коим переносите Вы тяжкие испытания в жизни, глубоко вкоренились в моей памяти; стараюсь быть достойным Вас, я подражаю Вам по возможности сил моих и, предавшись воле провидения, не ропщу на людей и обстоятельства»[354], — писал он ей.

Матушка наставляет его молиться усердно, а сама сообщала дочери Марии в Петербург о своем состоянии: «Я, слава Богу, здорова, только грустно мне об Мише, жду его ответа, если нужно ему мое присутствие, я готова», «я как-то непокойна насчет Миши»[355]. Ей совсем не хотелось ехать в столицу, где «так много грустных воспоминаний»[356]. К тому же зима никак не наступала. Дороги совсем не было. Она смогла приехать в Петербург, предположительно, в конце 1839-го или в начале января 1840 года, «для лучшего и скорейшего окончания с Марией Петровной»[357].