Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Роковая случайность? Или…

В России о смерти Глинки узнали только через девять дней. О случившемся Ден написал в письме Людмиле Шестаковой, получившей его 12/24 февраля. Известие, доставленное, как ей казалось, так поздно, поразило ее. Ден переслал ей также и наиболее ценные вещи Глинки: образок, подаренный матерью, портрет Оли и фамильный перстень. Шлафрок, который Глинка очень любил и в котором он умер, немецкий теоретик не отправил, так как посчитал его слишком старым.

Шестакова начала хлопотать о посмертных мероприятиях. С соизволения императора в храме Спаса Неруко-творного образа при Придворно-конюшенной части, где когда-то отпевали Пушкина, состоялась панихида. Прощание с Глинкой на родине превратилось в масштабное действо, свидетельствующее о его известности, его большом почитании среди широкой публики. Информация о панихиде была распространена в прессе. Несостоявшийся либреттист Василько-Петров вспоминал через неделю после событий, что в церкви собралось много людей. Придворные певчие, которыми когда-то управлял ушедший композитор, с чувством пропели полагающиеся для панихиды песнопения.

Грусть от происходящего соединялась с ощущением небывалого торжества. Василько-Петров отмечал «стечение в храм многочисленной и разнообразной толпы, состоявшей из представителей всех слоев петербургского общества. Много гербованных карет стояло у подъезда к храму, вся лестница была занята ливрейными лакеями; но большинство молившихся пришло пешком, многие с противоположного конца города». Он перечислял присутствующих: «мы видели почти всех русских музыкантов»; «мы видели членов Филармонического общества, в котором Глинка был почетным членом»; «видели очень многих иностранных музыкантов, питавших к гению покойного нелицемерное, глубокое уважение». Участник событий, он подводил итог, что творения Глинки поняты всеми сословиями, они уже стали «народными». Идея народности, которой было отдано много сил самим Глинкой и его друзьями, теперь была неотделима от его творчества.

Недавно видевший усопшего и много с ним общавшийся священник Василий Полисадов, который должен был бы находиться в Берлине при русском посольстве, произнес надгробное слово[771]. После этого Филармоническое общество организовало концерт, составленный из сочинений Глинки.

Мероприятия, посвященные памяти Глинки, имели широкий резонанс, национального гения помнили и любили на родине. Шестакова начала хлопотать о перезахоронении праха брата в России. Она обратилась к сенатору и товарищу министра иностранных дел Ивану Матвеевичу Толстому, с которым был знаком композитор, с просьбой о ходатайстве и обращении к императору. Государь не только разрешил перезахоронение, но и приказал, чтобы все расходы по перевозу тела правительство взяло на себя, что подчеркивало высочайшую значимость дела.

Через два месяца, 14/26 мая, в присутствии протоиерея Василия Полисадова, который вернулся на службу, Зигфрида Дена, Энгельгардта, приехавшего специально в Берлин, и хозяина квартиры рабочие вскрыли могилу, гроб подняли, с тем чтобы положить в дорожный ящик. Через три дня его отправили на родину: сначала — на поезде до города Штеттина, расположенного на северо-западе Польши, на границе с Германией, а затем — до Кронштадта на пароходе. Какие-то неясности происходили в пути, в духе гоголевской «чертовщины». Сохранилось свидетельство церковного певчего берлинской посольской церкви Мстислава Тихонравова{539}, сопровождавшего прах, который рассказывал, что гроб приходилось «маскировать» — оформлять в качестве пассажирского багажа и говорить, что в нем «фарфор» (вспомним, как Пушкин обыгрывал фамилию Глинки в хвалебных куплетах на вечере после премьеры «Жизни за царя»). Якобы певчий не хотел делать лишние расходы (но ведь они были полностью обеспечены государством) и терять время. А уже капитану русского парохода «Владимир» он смог сообщить о той «драгоценности», которая хранится в ящике[772].

Гроб с телом композитора прибыл в Россию 22 мая/3 июня, через два дня после его дня рождения. Композитору исполнилось бы 53 года.

24 мая (по старому стилю) состоялось перезахоронение гроба на русской земле на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге. Берлинский гроб, по воспоминаниям Шестаковой, был очень мрачным, большим, безо всяких украшений. Она распорядилась обить его золотым глазетом, то есть разновидностью парчи. Вместе с Осипом Петровым, любимым певцом композитора, они украшали церковь цветами, готовясь к траурной церемонии прощания.

Сразу после этих событий вокруг смерти и похорон Глинки возникли слухи и домыслы. Казалось, вполне предсказуемо, что столь болезненный человек — об этом было известно всем его друзьям — мог неожиданно скончаться. Но этот довод не убеждал. Искали какую-то тайну. Похожим образом складывалась ситуация вокруг смерти Гоголя, о чем, например, свидетельствует письмо Ивана Сергеевича Тургенева Ивану Сергеевичу Аксакову: «Эта страшная смерть — историческое событие — понятна не сразу; это тайна, тяжелая, грозная тайна — надо стараться ее разгадать… Трагическая судьба России отражается на тех из русских, кои ближе других стоят к ее недрам»[773]. Видимо, схожее ощущение возникло и у близких Глинки.

Позже Зигфрид Ден, много сделавший для Глинки и не потребовавший помощи от российских чиновников во время берлинских похорон, был обвинен многими друзьями и родственниками композитора. Кукольник порицал Дена за выбор кладбища, казавшегося ему второразрядным, не соответствующим статусу умершего. Его обвиняли в скромности обряда и особенно — в скромности похоронных атрибутов — гроба, который, как вспоминал с горечью Энгельгардт, присутствующий при вскрытии, чуть ли не разваливался на отдельные доски. Правда, Людмила Шестакова не сообщала, что гроб был ветхим, она упоминала цвет — темный, почти черный, что еще более усугубляло тяжелое впечатление. «Тело Глинки было не в платье, но в белом холстяном саване» и «не было набальзамировано»[774], — сообщал Энгельгардт. Все это, по мнению друзей, не соответствовало тем последним почестям, которые должен был получить русский дворянин, а тем более национальный гений. Но сам же Энгельгардт упоминал в воспоминаниях, что не решился взглянуть на лицо композитора. Так что сообщаемые им сведения могли быть «искажены» болезненно переживаемыми эмоциями. Саван, о котором упоминал друг композитора, мог являться белым полотном, которым в протестантизме укрывают тело почившего. Скромность похорон свойственна в целом этой конфессии, к которой принадлежал и Ден. Шестакова винила берлинского друга в том, что тот вовремя не сообщил о сложной ситуации…

Но Ден, видимо, сам сраженный случившимся, сделал все возможное для того, чтобы достойно проводить в последний путь своего друга. В его искренности сложно сомневаться: все его сохранившиеся письма демонстрируют истинное почитание Глинки, он неизменно давал высокую оценку его творчества. После смерти русского друга Ден распространял его сочинения среди музыкантов, он добывал рукописи Глинки для своей библиотеки. Никто другой в Европе не занимался подобной популяризацией русского композитора. А на следующий год — 12 апреля 1858 года — не стало и самого Зигфрида Дена.

После похорон Глинки в публичном пространстве стало распространяться мнение о скоропостижном уходе русского гения по причине жестокосердия соотечественников. Василько-Петров рассуждал: «Удивительна судьба этого русского искусства; подумаешь, право, что-то роковое лежит над ним! В течение двадцати лет лишилось оно пяти гениальных деятелей: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Брюллов и Глинка покинули свое земное поприще раньше времени, пробив новый путь в искусстве и не достигнув крайней меты, до которой должен был довести их гений, если б судьбе угодно было продлить им жизнь! И смерть каждого из них сопровождалась анормальными обстоятельствами: двое пали от пули, двое умерли вдали от отечества, один — отрекшись от того, что составляло его силу и славу»[775]. Соллогуб сравнивал Глинку не с Пушкиным, как позже Владимир Стасов, а с другим признанным гением — Гоголем, что имело под собой почву и вполне весомые предпосылки. Оба были ипохондриками, страдали от золотухи, любили путешествовать, в конце жизни обратились к религиозному искусству и уничтожили свои последние творения. Соллогуб писал: «Настоящее поколение вынесло торжественно из прошедшего на безусловный фетишизм только два имени — Гоголя и Глинки, и действительно, не могло выбрать никого лучше, потому что оба были бесспорными гениями, хотя не были вполне безукоризненны не только перед человеческою слабостью, но и перед строгими требованиями искусства»[776].

Соллогуб считал, что винить в смерти Глинки нужно… русский национальный характер: «сложилось убеждение, что оба (Гоголь и Глинка. — Е. Л.) рановременно погибли, как Пушкин и Лермонтов, жертвами общественного равнодушия и необразованности своего времени. Тут уже совершенная неправда. И Пушкин, и Гоголь, и Лермонтов, и Глинка, и Брюллов играли в свою эпоху значительную роль, и если они не сделали того, что могли, то винить следует не общество, всегда им сочувствовавшее, а их самих, потому что они тоже были русские, как все прочие, и что в их голове тоже не вмещалось чувство меры»[777].

Вскоре соотечественники вписали имя Глинки в плеяду «великих, даже гениальных талантов». «Пушкин, Глинка и Брюллов, — писал друг композитора Петр Степанов, — поэзия, музыка, живопись; замечательно, что они почти во всех отношениях как бы вылиты по одному лекалу, все три слишком рано исчезли, и работали в одной форме — все трое были лирики (последнее объясняется духом тогдашнего времени)»[778].

Итак, внезапный уход Глинки, как и уход всякого большого художника, вызвал естественную реакцию в обществе — желание подвести итог его земной жизни, создать некий общественный образ, определить место в истории. Но в то время едва ли кто-то мог объективно судить о своем великом современнике. Никто не представлял всего масштаба и высочайшего качества его музыкального наследия.