Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Рождение музыки из духа поэмы Пушкина

Вернемся на шесть лет назад. Вдохновленный успехом «Жизни за царя», Глинка уже с конца 1836 года думал о новой опере. На одном из великосветских вечеров известный автор пьес, литератор князь Александр Шаховской, еще один выходец со Смоленщины{389}, заметил, что Воробьева, исполнявшая партию Вани, хороша в мужских амплуа.

И пошутил:

— Вот бы ей спеть волшебника Черномора. Даже эту роль она могла бы сделать привлекательной.

Шаховской был известен публике как автор комедий, опер, водевилей, часто с политической и социальной сатирой, а Глинка знал его к тому же как автора текста для оперы Кавоса «Иван Сусанин».

Шаховской производил впечатление… уродливым внешним видом. Тучный человек, с огромной головой, увенчанной большой лысиной и торчащими по бокам «кустиками» волос, он обладал тонким и писклявым голосом. Он все время торопился высказать умные суждения, но в его шепелявой скороговорке часто пропадали окончания слов, так что понять смысл произносимого становилось сложно. Он сам был похож на Черномора, что не мог не подметить внимательный Глинка. Как знать, может быть, его образ и натолкнул композитора на написание комической музыкальной роли без пения, в которой используются всевозможные контрасты — высокого и низкого, громкого и тихого, контрасты между тембрами музыкальных инструментов и т. д. Именно марш Черномора был создан одним из первых номеров оперы.

Сюжет «Руслана и Людмилы» ранее уже переделывался для сцены. Глинка видел балет «Руслан и Людмила, или Низвержение Черномора, злого волшебника» на музыку Фридриха Шольца в постановке хореографа Адама Глушковского в 1821 году, а затем в постановке знаменитых Шарля Дидло и Огюста Пуаро в 1824 году. Тогда на большой сцене блистала Авдотья Истомина, так что композитор не мог не помнить его.

На субботах у Жуковского в 1836 году Пушкин рассуждал о поэме «Руслан и Людмила», говорил, что теперь многое бы переделал в ней. Глинка хотел выяснить подробности, но не успел. К тому времени закрутилась спираль интриги, и Пушкин был вовлечен в смертельную дуэль.

Композитор знал суждения поэта о национальной опере[410], дискуссии о которой велись еще с 1830-х годов: Пушкин понимал «национальное» как общедоступное. Театр, в том числе и оперу, он считал частью народного площадного искусства[411]. Он «желал бы видеть оперу лирическую, в которой соединялись бы все чудеса хореографического, балетного и декоративного искусства»[412]. Видимо, Глинка и пошел по этому пути — то ли сказалась репутация поэта, то ли он видел популярность жанра волшебной оперы, близкой к феериям и водевилям. В любом случае новая опера отличалась от историко-патриотической «Жизни за царя» и была свободна от идеологических задач, хотя и в ней многое определено уваровской триадой, что неудивительно.

Опера сочинялась мучительно, урывками, по велению вдохновения, когда освобождались минуты от службы, бракоразводного процесса, новых любовных увлечений и дружеских посиделок. Композитор сетовал на романсы, которые он сочинял для исполнения в кругу друзей. «Эти мелкие, по-видимому, безвредные произведения, однако ж, мешают мне продолжать Руслана»[413], — писал он Маркевичу в 1838 году.

Процесс написания музыки, как и в случае с первой оперой, начался с фортепианных импровизаций. Глинку в первую очередь привлекали любовные переживания героев. Кукольник восхищался и просил продолжать, тем самым «подстрекая меня более и более»[414].

Он восклицал (правда, сейчас сказать достоверно сложно, к какой из опер относились эти слова):

— Сколько глубины чувства в этих эскизах, сколько чисторусского стиля… какой гениальный замысел — взять простую, народную мелодию и облагородить ее, возвести в высочайшую степень изящества![415]

Глинка, как истинный романтик, использовал в опере различные фольклорные мелодии — татарские напевы, финскую мелодию, пригодились кавказские впечатления. И действовал он как «колонизатор» — обрабатывал их, переделывал и вписывал в законы «высокого» европейского искусства. Это мастерство сближения «низкого» и «высокого» вызывало восхищение, как великолепная шутка, эпиграмма или красиво сделанная шкатулка, инкрустированная драгоценными обработанными камнями.

Кукольник убеждал Глинку записывать импровизации:

— Миша, пиши! Я умоляю тебя — честною любовию любить искусство, бескорыстно служить ему и никогда не изменять своему идеалу.

Но Глинка пока записывал лишь отдельные сольные номера, которые сразу же пел в салонах. Оперу уже знали как набор отдельных красивых арий, близких русской романсовой культуре.

Много лет спустя Глинка рассказывал анекдот о создании оперы, который будет волновать многих исследователей. Во время одной из ночных посиделок у Кукольника к ним зашел Константин Бахтурин, давний приятель Глинки еще по службе в канцелярии Коллегии путей сообщения. И тот сделал план оперы «под пьяную руку», как вспоминал композитор, за четверть часа. «И вообразите: опера сделана по этому плану»[416].

Глинка позже удивлялся:

— Бахтурин вместо Пушкина! Как это случилось? Сам не понимаю[417].

Воспоминания композитора, зафиксированные в «Записках», породили разные трактовки — кто-то порицал композитора за безалаберное отношение к своему таланту, кто-то ругал Кукольника с Бахтуриным. Стасов эмоционально заявлял, что нужно защитить Глинку от самого Глинки, то есть от его необдуманных слов. Но в истории закрепилось мнение, что опера сочинялась хаотически и вообще-то без всякой структуры и драматургии, что вызвало проблемы с ее постановкой и восприятием.

Рассказанный композитором анекдот нужно «погрузить» в историко-культурный контекст, чтобы понимать его смысл, находящийся на грани выдумки и «испорченных» временем воспоминаний. Если даже верить «Запискам» полностью, то нужно знать несколько фактов, о которых «забывали» впоследствии. Константин Бахтурин к тому времени был успешным автором пьес для театра. Его талант именно в создании драматического целого ценился публикой более всего, поэтому не случайно, что Глинка принял его помощь. Лучшего знатока сцены и вкусов зрителей, чем Бахтурин, тогда сложно было найти. К тому же он не чурался работать с оперой, а ведь роль либреттиста считалась одной из самых низкостатусных в системе литературы. Это понимал не только Глинка, но и утонченный граф Виельгорский, который заказал ему либретто для своей оперы «Цыгане». Кроме того, даже если план был набросан в игривом состоянии ума — а надо напомнить, что в подобном состоянии проходило большинство вечеров аристократии, — Глинка мог от него отказаться впоследствии, если бы понимал его несостоятельность. Но он этого не сделал.

Важно другое: Глинка забыл указать, что задолго до описываемых событий уже существовал сценарий оперы — его собственный. Как и в случае с первой оперой, прежде чем сочинять отдельные номера, он записал общую канву событий будущего произведения, объединив их в действия[418]. Позже, в 1871 году, Владимир Стасов опубликовал его под названием «Первоначальный план»[419]. В 1838 году в работу над оперой включился талантливый Валериан Ширков, хороший литератор, по мнению композитора, и отличный художник (с ним познакомился осенью 1837-го — в начале 1838 года{390}). Ширков сочинял либретто и не мог не задумываться над вопросами организации целого. Глинка высоко ценил его хорошее образование и поэтический дар, к тому же он умел быстро сочинять стихи, что было немаловажно для композитора. Метод работы с Ширковым был таким же, как с бароном Розеном. Глинка сообщал ему ритмы и метры предполагаемых стихов, их общий смысл, а либреттист высылал готовый результат.

Он писал друзьям, что либретто I действия было готово уже к моменту его возвращения осенью 1838 года из Малороссии. Он даже сообщал в тот момент о начале работы над II действием и радовался быстрому результату. К осени 1838 года известный декоратор Роллер, который занимался сценографией к «Жизни за царя», уже заготавливал эскизы декораций для новой оперы композитора. Их видел Глинка и сообщал Ширкову: «…некоторые превосходны»[420]. Вряд ли Глинка стал бы обманывать нового друга, ему это было ни к чему.

За все шесть лет, пока создавалась опера, она неоднократно обсуждалась в кругу друзей. Как в басне «Лебедь, рак и щука», каждый из участников таких совещаний «тянул» оперу в свою сторону, но Глинка, несмотря на плохое здоровье и нервные потрясения, упорно держал свою линию, не поддавался на уговоры, что подтверждают его письма этого периода{391}.