Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Триумф композитора, или Как Глинка «вышел в гении»

Успех оперы и ее реноме как национального сочинения сложились задолго до премьеры. Многие сольные номера хорошо знали в свете. Об опере шла молва в салонах. Пуб-лика находилась в ожидании, действовал главный механизм рекламы — интерес. Известная певица и фрейлина императрицы Прасковья Арсеньевна Бартенева (1811–1872) дала сольный концерт с номерами из оперы. Помимо Виельгорского, публичные оркестровые репетиции с отрывками из «Жизни за царя» устроил князь Борис Николаевич Юсупов, имеющий собственный крепостной оркестр. К исполнению в салонах привлекались лучшие музыканты — скрипач и дирижер Людвиг Вильгельм Маурер, управляющий первым исполнением увертюры в 1835 году[229], виолончелисты Андрей Богданович Мемель и князь Николай Борисович Голицын.

Современники удивлялись, что достать билеты на премьеру без протекции было невозможно уже за десять дней до спектакля. В день премьеры в «Северной пчеле» появилось рекламное объявление — сообщение об открытии Большого театра постановкой русской оперы, а также реклама изданий номеров из нее. «Песню сироты» уже можно было купить до премьеры, а в ближайшие дни выходили увертюра и мазурка.

27 ноября 1836 года весь свет был на премьере «Жизни за царя». Император с семьей присутствовал с самого начала, о чем позже подробно сообщалось в прессе. «Северная пчела» детально описывала: «Знатнейшая петербургская публика, в том числе все высшие придворные, военные и гражданские сановники и особы дипломатического сословия, с их фамилиями, наполнили ложи первых ярусов»[230].

В «Северной пчеле» подробно описывался театр — самый большой из существующих в мире, благородный, изысканный, без излишеств, но при этом богато оформленный. Плафон расписан арабесками. Парапеты лож белые, с золотыми рельефными украшениями. Стены выкрашены «светлоперловым» цветом, то есть светлым жемчужно-серым. Драпировки отдельных лож и подушки на парапетах — малиновые. Новый занавес — голубой «с золотою бахромою», с драпировкой. При обустройтве зала учитывались законы акустики, чтобы каждый зритель, не важно, сколько стоит его билет, мог все хорошо слышать и видеть. Все ложи просторные и светлые. Ложа императора, по левую сторону около сцены, снабжена несколькими комнатами для отдыха. В результате новый театр стал отражением образа нации — каждое сословие здесь могло найти себе место в строгой иерархии пространства. «Все места без исключения были заняты блистательною и неблистательною публикой; все зрители любовались устройством и красотою нового святилища Муз, все восхищались звуками родной, национальной музыки, все принимали радостное участие в единогласном восторге, возбужденном патриотическим содержанием оперы»[231], — констатировал автор заметки.

Чем ближе спектакль продвигался к концу, тем больше воодушевления чувствовалось в наэлектризованном зале. Сцена в лесу вызвала сочувствие к умирающему герою. А игравшие поляков хористы с таким остервенением напали на русского героя, что разорвали его рубаху. Актер должен был всерьез защищаться. Эпилог с роскошными декорациями новатора Роллера{295} и хоровым ликованием народа произвел фурор. Он поразил самого Глинку. Точный расчет Жуковского сработал — мощное звучание оркестра и хора, звон колоколов, масштабные многомерные декорации и массовка — казалось, вся нация вышла на сцену. И зритель чувствовал свою причастность к происходящему.

Успеху способствовал Осип Петров, импозантный бас, любимец публики, на его репликах зритель замирал. Стройная Воробьева с чарующим завораживающим контральто, особенно в дуэте с Петровым, заставляла зал «не дышать».

Во время спектакля Глинка переживал всю палитру чувств — от восторга до страха, отчаяния и ужаса происходящего. Бледный, еле держащийся на ногах, он вышел на поклон в конце представления, не понимая, успех это или провал.

Занавес опустился. Глинку пригласили в боковую императорскую ложу под громогласные рукоплескания всей публики, о чем подробно рассказывали в прессе[232]. Происходило публичное признание Глинки как национального гения.

Государь первый благодарил композитора за оперу. Он, правда, заметил:

— Нехорошо получилось… Русского героя убивают прямо на сцене.

Глинка растерялся:

— Да… Конечно… Но я не был на репетиции по болезни. И не знал, как распорядится режиссер. По моей программе во время нападения поляков на Сусанина должен сейчас же опуститься занавес. О смерти Сусанина становится известно только в эпилоге от сироты. Он принес трагические вести.

Этот разговор Глинка передал постановщикам. И с этого момента его указания должны были выполняться точно.

К поздравлениям и беседам присоединились наследник, императрица и великая княжна Мария Николаевна, которые также удостоили композитора лестными отзывами.

На следующий день в письме к матери Глинка уверенно констатирует: «Вчерашний вечер совершились, наконец, желания мои, и долгий труд мой был увенчан самым блистательнейшим успехом. Публика приняла мою оперу с необыкновенным энтузиазмом, актеры выходили из себя от рвения». Но самая главная награда и признание его трудов, как писал Глинка, — это внимание императора. «Что, наконец, всего для меня лестнее, Государь Император изволил позвать меня в свою ложу, взял меня за руки, благодарил меня и долго беседовал со мною»[233].

Он перечисляет все «дивиденды» от постановки. На первом месте — монаршее благоволение и прелестный подарок за поднесение оперы императору — перстень, стоимостью около 3,5–4 тысяч рублей с крупным топазом, окруженным тремя рядами превосходнейших бриллиантов[234]. Роскошный подарок гордый композитор и муж вручил любимой жене, желая изготовить впоследствии из него «превосходный фермуар», то есть богатую застежку на ожерелье, которую можно будет носить на шее, демонстрируя знак расположения императора семье Глинок. Статусная вещь.

На втором месте — всенародная слава. «Всеми единодушно я признан первым композитором в России», но и не только России, а поставлен в один ряд лучших композиторов вообще.

Только после шести представлений своей оперы Глинка начал понимать масштаб происходящего. «Я решительно могу сказать, — писал он с восторгом матери, — что успех далеко превзошел все мои ожидания и опера моя все более нравится публике», «я теперь вполне награжден за все труды и страдания».

13 декабря 1836 года состоялся торжественный прием в честь Глинки. Принимал богач, чиновник высокого ранга и большой любитель театра Александр Всеволожский{296}. В честь композитора каждый из присутствующих говорил импровизированные тосты, превращенные Одоевским в музыкальный канон.

Михаил Виельгорский:

Пой в восторге, русский хор,
Вышла новая новинка,
Веселися, Русь! Наш Глинка —
Уж не Глинка, уж не Глинка, а фарфор!

Вяземский:

За прекрасную новинку
Славить будет глас молвы
Нашего Орфея Глинку
От Неглинной до Невы.

Жуковский:

В честь столь славныя новинки
Грянь, труба и барабан!
Выпьем за здоровье Глинки
Мы глинтвейну стакан.

Пушкин:

Слушая сию новинку,
Зависть, злобой омрачась,
Пусть скрежещет, но уж Глинку
Затоптать не может в грязь[235].

Уже за первый год представлений опера вошла в русский быт. Как указывал Глинка, там, где хоть мало-мальски пели, звучала музыка из «Жизни за царя». Этому способствовали усилия издателя Леонтия Снегирева, чей нотный магазин располагался в центре города на Невском проспекте. Он продавал отдельные полюбившиеся номера из оперы в фортепианном переложении{297}. Особенным спросом пользовались танцы из польского бала, на их темы сочинялись попурри. Спрос был таков, что Снегирев не успевал печатать ноты, оттого и качество публикаций, как с грустью замечал Глинка, было плохим.

Беспрецедентной оказалась поддержка оперы в прессе. Только за 1836 год вышло 14 публикаций, а в течение последующих четырех лет появится 46 материалов, чего не знала ни одна, даже европейская премьера. В «Северной пчеле» вышло сразу несколько публикаций, что создавало прецедент{298}. Это была единственная ежедневная политическая газета, которая для многих, особенно провинциальных читателей была самым авторитетным источником информации, в нее верили «как в Священное Писание»[236].

Одоевский в двух статьях, напечатанных в «Северной пчеле», подробно разбирает для читателей феномен «Жизни за царя»[237]. «Национальное» здесь сращивается с понятием «истинного произведения искусства», а ее автор показан гением. Одоевский указывает еще на одну важную миссию, обсуждаемую в кругу элиты, — воспитание не только нравственного и национального человека, но и человека с изысканным музыкальным вкусом, то есть идеального слушателя, способного проникнуть в замысел композитора. Впервые критик поднимает русскую оперу до художественных высот произведений своего кумира — Бетховена. Подобные «сложные» произведения искусства, к которым была отнесена и «Жизнь за царя», нужно постигать медленно, изучать их, развивая свои музыкальные компетенции. «Великому произведению всегда надобно учиться, как науке»[238], — писал Одоевский о «Жизни за царя». И с ним соглашался Михаил Иванович. По свидетельству Федора Толстого, он примерно в это время имел с Глинкой разговор о собственной новой опере «Доктор поневоле». Глинка дал ей жесткую оценку: «Русскому композитору с таким появляться перед публикой не следует. Нам предстоит задача серьезная! Выработать собственный стиль и проложить для оперной русской музыки новую дорогу. Если твоя оперетка будет иметь успех, и это весьма возможно при непрочности музыкальных воззрений большинства нашей публики, то этим ты повредишь музыкальному развитию публики»[239].

Если даже эти воспоминания Толстого грешат субъективностью (а это точно так, ведь воссозданная им прямая речь композитора не соответствует его обычной стилистике), то общий посыл мог быть схвачен правильно. Идея воспитания публики активно муссировалась среди интеллектуалов.

Именно Одоевский впервые начал говорить о том, что до Глинки русской музыки не существовало вовсе[240]. «С оперою Глинки является то, чего давно ищут и не находят в Европе — новая стихия в искусстве, и начинается в его истории новый период: период русской музыки. Такой подвиг, скажем положа руку на сердце, есть дело не только таланта, но гения!»[241] Он не просто цитировал народные мелодии (как делали многие), но понял характер русских. Одоевский писал: «Даже в самых веселых песнях сколько тишины и благонравия, даже когда народ ликует при венчании царя, автор сумел сохранить его песням свойственную ему скромность, а в печальном, так называемом заунывном его пении у Глинки в каждом звуке есть, кажется, слеза»[242]. Его опера — «прекрасная», с нее «взошла на горизонте наша заря Русской музыки»[243]. Этот оборот прочно закрепился за Глинкой в истории музыки{299}.

Далее вокруг оперы разгорелась дискуссия между Булгариным и Одоевским, что еще усилило шумиху вокруг постановки (своего рода черный пиар). Булгарин выступал не против оперы, но против преувеличенных и необоснованных оценок[244]. Он замечал: «эти отвлеченности и гиперболические похвалы вредны таланту, потому что сбивают его с толку, а иногда даже удерживают на полете к совершенствованию. В похвалах надобно быть столь же умеренным, как и в порицании, для пользы дела»[245].