История Индии

Умеренные

Первое Имперское собрание лорда Литтона, проведенное в Дели в 1877 году, представляло собой странное зрелище, на котором индийцы почти полностью исключили каждую из трех перспектив. Оно совпало с самым тяжелым за столетие голодом, унесшим почти 5,5 миллионов жизней в Декане и на юге. Поэтому трудно предположить, что Собрание создало формат работы Индийского Национального конгресса, который был созван через восемь лет. Но параллели между ними хорошо прослеживались. «Первые заседания комитетов Всеиндийского конгресса больше напоминали дурбар (царский зал приемов), где появлялись важные особы и произносили речи». Выражения звучали соответствующие. Лидеры Конгресса говорили о прогрессивном правительстве, о достатке и процветании индийского народа и вице-короля. Когда они потребовали свободного доступа коренного населения к гражданским должностям и чтобы больше индийцев заседали в государственных министерствах, правительство Калькутты пошло им навстречу. В 1858 году королева издала указ, обещавший, что всякий должным образом подготовленный индиец может свободно и беспрепятственно быть назначен на королевскую службу. Некоторых и в самом деле назначали, но поскольку количество должным образом подготовленных индийцев росло, приходилось это учитывать. Зажатые в рамки британского представления о «великом делийском дурбаре», участники Конгресса могли обсуждать национальное движение лишь в начальной фазе. Будучи, фактически, первыми националистами, они призывали к большей лояльности индийскому правительству, нежели Британской империи^{366}.

Эти призывы не были чем-то крамольным. Сам Ганди в своем воззвании 1858 года требовал от британцев прекратить расовую дискриминацию. Еще до этого высказывалось мнение, что индийское правительство слишком неповоротливо, что даже британцы проявляют больше внимания к нуждам Индии, отправляя в Лондон делегации индийцев и организуя общества в их поддержку. Одной из первых таких организаций была Ассоциация Восточной Индии, основанная в 1866 году Дадабхаи Наороджи, преуспевающим дельцом, членом маленькой, но влиятельной общины парсов в Бомбее. (Парсы исповедуют доисламский зороастризм, родом из Персии.) Большую часть своей карьеры Дадабхаи Наороджи сделал в Лондоне, затем присоединился к возвращавшимся в Индию специалистам, которые возглавили многие из ассоциаций Конгресса. Он сам выступал на первом Индийском Национальном конгрессе и был избран председателем второго. Чтобы представлять мнение индийского народа, он сделался членом парламента в Вестминстере. В 1893 году, являясь депутатом палаты общин, он снова вернулся в Индию и председательствовал на Конгрессе.

Бескомпромиссный империализм Литтона (1876–1880) или выжидательная позиция Дафферина (1884–1888) заставляли применять обманную тактику. Напротив, от либерального вице-короля, такого как лорд Рипон (1880–1884), ожидали, что он будет сочувствовать индийцам, как Гладстон сочувствовал ирландцам, и сможет оказать поддержку национальному движению. Но Рипон вечно пропадал в Лондоне, а через своих представителей в Индии делал гораздо меньше, чем обещал. Он с удовольствием отменил драконовскую цензуру национальной прессы, введенную Литтоном. Еще он учредил органы местного самоуправления, члены которых отчасти избирались, отчасти назначались и отвечали за такие вопросы, как дороги, школы и посевы. Выполнить это оказалось непросто, особенно в Калькутте, Бомбее и Мадрасе, где основная масса образованных индийцев вызывала сильное недоверие властей. Более того, образованные патриоты преуспели в изучении «теории каналов» Наороджи, но мало смыслили в настоящих каналах. Они приветствовали идеи Рипона, ценили политическую инициативу, исходящую снизу, но жадно ожидали возможности пролезть наверх.

Эта тенденция пошла на убыль в 1883 году, когда выглядевший вполне невинным Илбертский законопроект вызвал бурную реакцию среди британцев, живших в Индии. Этот документ, выдвинутый на рассмотрение властями Калькутты, повышал статус индийских судей до уровня, который позволял им судить как индийских, так и британских подданных. Для плантаторов и дельцов, составлявших основную массу белого населения, это было чересчур. Одно дело, когда индус служит судьей, совсем другое — когда он может выносить приговор представителю правящей расы — а может быть, даже представительнице! Такое предположение вызвало безобразный истерический всплеск расизма. Рипона запугивали напоминаниями о Канпуре и Красной смуте. Взамен Синей смуте 1860 года лоялисты обещали устроить Белую смуту, которая разделается с правительством изменников. Они намеревались преподать индийцам урок «неуправляемой, но хорошо организованной кампании»^{367}. Угрозы подействовали, Илбертский законопроект выхолостили, большинство других реформ Рипона дискредитировали. Вот другая манера общения британцев, отличная от манеры дурбара и гораздо более убедительная. Ее индийцы тоже усвоят в должное время.

Шоу вокруг Илбертского законопроекта разворачивалось в основном в Бенгалии, где британских плантаторов, промышленников и торговцев было больше всего. Но бенгальцы составляли большую часть индийцев, получивших образование на Западе. Они встали на защиту Рипона, их поддержали представители разных верований, каст, классов и народностей по всей Индии. Всеиндийское движение, провозглашавшее «конституционное собрание в поддержку политики правительства», проводило шествия под музыку. Особенно ярким было выступление в конце 1884 года в Бомбее.

В декабре 1885 года, спустя ровно год, тоже в Бомбее, вызванный отчасти этими выступлениями, был созван первый Индийский Национальный конгресс. И это был настоящий конгресс — собрание, а не движение, не акция одной партии. В то же время (в следующем году) прошло собрание в Калькутте. Конгресс был не только индийским. Один из его почетных основателей, шотландец Аллан Октавиан Хьюм, ранее служил министром сельского хозяйства в правительстве Калькутты. Он был признанным орнитологом и, как и его отец, радикальным либералом, «жарче и упорнее всех в Вестминстере отстаивавшим всякую реформу, отмену или запрет», долгое время не привлекавшим внимания властей, которым служил. Хьюм прославился критикой «миллионов и миллионов растранжиренных Литтоном индийских денег», выступая на Имперском собрании в Дели. Он выступал в 1878 году, когда Вторая афганская война стала очередной партией в «Великой игре» между Россией и Великобританией за азиатские страны.

Затем настали более удачные времена правления Рипона, и Хьюм освоил роль посредника между правительством и индийскими подданными. Роль, без сомнения, ему подходила, как члену Теософского общества, которое он основал в Мадрасе. В обществе активно использовались индуистские идеи о переселении душ, спиритические откровения медиумов. Среди информаторов Хьюма фигурировали таинственные махатмы. Подобные контакты никого не удивляли. Подобное было обычным делом в поздневикторианском обществе. Теософия находилась среди тех течений, которые оказывали влияние на социальные реформы и на религиозную и культурную реабилитацию, начавшуюся с возрождением нации.

Британцам казалось, что многие из этих течений опровергают друг друга. Например, социальные реформаторы требовали отменить детские браки, а ревайвалисты — сторонники старых традиций — их поддерживали. На севере поборники языка хинди спорили с апологетами литературного наследия, написанного на языке урду. Маратхи, которые в память о Шиваджи готовы были узаконить акты насилия, противоречили универсалистам, таким как Брахмо Самадж, провозглашавшим гуманность и индуистское ненасилие. В Бенгалии, как и в Махараштре, индийское возрождение часто противопоставлялось британскому правлению, равно как и его предшественникам — мусульманским падишахам и набобам. Те и другие считались для индусов равно чуждыми. Банким Чандра Чаттерджи пошел еще дальше. Его знаменитый роман «Обитель радости» («Ананда Матх», 1882) призывал к борьбе не против британцев, пришедших в Индию как освободители, но против тирании и засилья мусульман^{369}.

Нужно ли говорить, что мусульмане не примкнули к этому и многим другим течениям индусов? На севере активизировались как исламские фундаменталисты, взывавшие к поддержке бедноты, так и те, кто более гибко подходил к вопросам веры, пытаясь приспособиться к западной политике. Отличным примером последних является Саид Ахмед-хан, основавший в 1875 году в Алигархе (между Дели и Агрой) Англо-мусульманский Восточный колледж, позже университет.

Все эти движения и течения наполняли политическую борьбу религиозными, социальными и культурными оттенками. Когда Вивекананда, первый из индийских гуру, обратился к мировому сообществу, он постарался привлечь на свою сторону международное общественное мнение. Когда Арья Самадж, реформатор и основатель агрессивного индуистского «Арийского движения», проводил в Пенджабе показательные акции, он апеллировал к мировой науке, в особенности к таким сторонникам панарийской теории, как Макс Мюллер, профессор санскрита в Оксфорде. Вдобавок высокопоставленные теософы показали отличный пример ежегодных собраний. Но главной политической силой в Калькутте, Бомбее и Пуне был Дадабхаи Наороджи со своими сторонниками. Они первыми провозгласили необходимость национального конгресса. Организация его началась во время гонений на Рипона, зимой 1884 года^{370}. Аллана Хьюма европейские историки признают зачинщиком. 72 делегата первого Конгресса считали, что Хьюм отлично подходит на роль секретаря и спикера как человек, который не принадлежит ни к какой касте или общине.

А еще Хьюм располагал достаточным количеством времени и денег, чтобы потратить их на Конгресс. В последующее десятилетие Конгресс собирался ежегодно, его организовывал местный комитет города, в котором решали проводить заседания. Председателя выбирали каждый раз заново. «Нет ни оплачиваемых участников, ни постоянной организации, ни должностных лиц кроме генерального секретаря (как правило, Хьюма), ни центральной конторы, ни фондов»^{371}. Конгресс собирался на рождественских каникулах, чтобы не мешать повседневной работе юристов, журналистов и других гражданских служащих. Заседания велись на английском языке, единственном доступном всем делегатам. Предполагалось, что Конгресс носит всеиндийский характер, поэтому вопросы местного характера следовало обобщать, принимая единые для всех решения.

Неудивительно, что в первые годы заседания Конгресса проходили в атмосфере сдержанности и настороженности. Дафферин едко замечал, что на нем представлены «микроскопические меньшинства». Лорд Керзон (вице-король в 1899–1905 гг.), хотя и считал, что полупостоянные комитеты превратились уже, скорее, в партию, говорил, что Конгресс стремительно движется к падению. Разочарование охватило даже сторонников, порицавших Конгресс за «нищенство», когда в 90-х годах на ритуальные просьбы о пожертвовании на политические, экономические и социальные нужды пришел ответ из Лондона в виде субсидий. Хотя Конгресс продолжал играть роль зародыша всеиндийского парламента, свои упования он возлагал на парламент в Вестминстере, а в нем на Британскую либеральную партию и на влиятельных лиц в Лондоне, наподобие Дадабхаи Наороджи.