Белый камень в глубине колодца

***

Костя поднимал и опускал гантели. Поднимал. Опускал. Снова поднимал…

Опускать руки всегда легче — поднимать тяжело. Порой хочется сдаться, но я не сдамся. Я, пожалуй, еще немного побарахтаюсь. Сдаться всегда успею.

Вам интересно, на чем я держусь, Анатолий Палыч? Что мною движет?

Да ничего, в общем-то, такого, что могло бы двигать человеком.

Любовь? Подозреваю, что мою любовь вырезали вместе с порванной селезенкой, просто я не сразу узнал об этом. Семья? Если меня и посещают мысли о самоубийстве, то лишь потому, что не хочется мучить и дальше их, мою семью. Видеть, как они борются, натягивают улыбки, чтобы подбодрить, а ведь шансов на полное выздоровление нет. Я ничего не могу им дать, только отнимаю. Не справляюсь, не дотягиваю. Как же это бесит!

Мне никогда не устроиться на нормальную работу. На любую работу. Готов делать, что угодно, но не могу! Не позволяет проклятое тело. Дохлое, слабое, бесполезное, не способное сделать то, чего от него требуют. Чудес не бывает.

«Встать, чтобы посмотреть в глаза» — это ребячество. Месть? Даже смешно. Чем я реально могу их достать? Они там, я здесь. Черт.

Нужно смотреть дальше, в будущее… А что меня там, в этом будущем, ждет, если не выкарабкаюсь? Если вообще доживу до того, как смогу выкарабкаться.

Видимо, я больше не человек. Робот, достижение медицины. Только гордиться тут нечем.

Мое дальнейшее существование бессмысленно, Анатолий Палыч.

Боль диктует, как жить и что делать. Она — генсек партии, а я… даже не могу подобрать сравнения, кто я. Хуже, чем раб. Раб хотя бы способен на бунт и пару ударов палкой по спине хозяина, пока не повалят на землю и не скрутят руки. Я же падаю, выключаюсь из жизни в темноту. И с каждым разом вставать все больнее. Не хочется. Да и зачем?

Но я все-таки подниму еще разок эту гантель, пока есть силы. Встану. Чтобы снова упасть? Пусть. Это будет моим маленьким бунтом.

Родители не слепые. Мать часто заходит проверить, как я тут. Устает очень, лучше бы прилегла. Но она все пытается вызвать меня на откровенный разговор — уже третий год, с завидным постоянством. Говорит, что нельзя держать в себе такое дерьмо, нужно делиться. Она моя мама, она меня любит, она поймет, и прочее, и прочее, и прочее.

Поймет — не сомневаюсь, но откровенно говорить с ней или с кем-то другим… Не могу. Попробовали однажды, когда мой речевой аппарат (тьфу, нахватался от тебя) начал функционировать снова. Ни хрена не получилось: дыхалку свело, и я кашлял сквозь рев и ревел сквозь кашель. Долго, мерзко, позорно. В жизни столько не ревел и не кашлял. А мать обняла и покачивала, как ребенка. Странно, наверное, мы выглядели со стороны, ведь я давно на целых полторы головы ее выше.

О Тане в нашей семье не говорят. Не та тема, чтобы быть актуальной. Не для них. А для меня?

Знаешь… Хотя откуда тебе знать? Это же не какая-нибудь «-грамма» имени моего мешка костей. Поэтому придется поверить на слово. Когда мне удалось снова взять в руки ложку, я взялся и за книги. Много читал, все подряд, лишь бы заняться чем-нибудь и не думать. Так вот, была одна книга, и там говорилось… не поверишь, о людях. Дескать, есть люди, которые, даже исчезая из нашей жизни, не исчезают бесследно, а остаются в ней навсегда. Как шрам. Кто-то — шрам маленький, аккуратный, почти незаметный. Тонкая белая полоса. Милый такой шрам, если предположить, что шрамы бывают милыми. И тебе приятно вспоминать об этом шраме, потому что заработал ты его, обдирая розовые кусты для любимой женщины, к примеру. Или гордость берет: когда на войне гранатой полруки перепахало, осколки вытащили, зашили на совесть, а шрам остался. Может, он и уродливый, но он тебе дорог. Примеров можно много привести. А есть шрамы, которые шрамами только притворяются. На деле же они — раны гноящиеся, их и тронуть-то боишься: больно. Больно, но не трогать не можешь, так уж по-дурацки устроен человек. И трогаешь, трогаешь, трогаешь… Одни к этой боли привыкают, другие — нет. А рана — вот она, никуда не делась, гноится. Пока не залезешь внутрь, не вычистишь гной, не промоешь и не зашьешь, ты человека не простишь. Так и будешь трогать.

Таня для меня — что-то среднее. Не шрам, не рана. Иное. Этакий добротно вычищенный и зашитый участок, под которым периодически скапливается гной. Я чищу, прощаю, смиряюсь, но он опять лезет. Ненавижу. Люблю. Прощаю. Не понимаю.

Таня — мои качели. Она со мной всегда, как бы я ни старался забыть ее. Когда думаю, что все, вот она, точка, не могу так больше, не надо, незачем, я вспоминаю только хорошее и воспоминания не причиняют боли. Не жаль этого, было и все. А когда что-то ударяет в голову и нахожу стимул бороться, я ненавижу ее всем сердцем. Хочется бежать к ней, заорать: «Почему?!» Даже убить ее хочется, потому что в такие минуты вспоминать все то светлое, что с ней связано… Тебе когда-нибудь ломали десяток костей в один присест, Палыч? От всей души желаю не узнать, какие при этом бывают ощущения.

Ты говоришь, что я сильный. Льстишь. Я обычный. Но даже если это не так и я все-таки сильный, ты хоть раз задумывался, что творится внутри у так называемых «сильных людей»? Что стоит за стиснутыми зубами, мордой кирпичом, прямой спиной? Может, их слава преувеличена и в глубине души они так же ноют или боятся, просто не показывают этого? Получается, что сила — сдержаться, не показать свою слабость, а силы как таковой, как понятия, не существует вовсе?

Маска — вот что имеет значение. Неважно, что творится у тебя внутри. Главное, что твоя маска улыбается назло всем, включая здравый смысл.

Гантель выскользнула из онемевших пальцев и стукнулась о пол. Вторую Костя в последний момент успел удержать, отведя руку к покрывалу. Медленно наклонился, поднимая первую. Все-таки много думать вредно, а много думать без практической пользы еще и опасно.

Сидя на кровати, Костя сжимал и разжимал пальцы. Вопреки обыкновению, его тянуло к людям. К матери на кухню или глобальнее — к тем же Баренцевым в Москву. Их свадебная фотография с прошлого лета лежит в «Преступлении и наказании», чтобы не выцвела и не обтрепалась. Костя время от времени доставал фотографию, рассматривал. Радовался, что эти двое нашли друг друга и не потеряли. Если бы не они…

Оба достойны самого лучшего. Это правильно.

Виталик, будто решив, что сделал недостаточно хорошего, взял на себя опеку над Костей, когда тому, уже частично ожившему и жаждущему справедливости, взбрело в голову вернуться в столицу за дипломом. Баренцев ни на шаг от него не отходил. Бегал везде, договаривался, коляску откуда-то приволок инвалидную, родителей подключил. Баренцевы всем скопом до сих пор помогали чем могли. В том числе и с лекарствами, иначе пришлось бы совсем туго. Чужие, казалось бы, люди!

Тогда, в холле альма-матер, практически пустом посреди учебного дня и в разгар летней сессии, Костя на коляске отъехал в сторону (Виталик удивился, однако последовал за ним) и протянул Баренцеву раскрытую для рукопожатия ладонь. Заговорил тихо, с трудом:

— Витя, я не забуду. Если тебе, Лене, вашим семьям когда-нибудь понадобится моя помощь, я сделаю все. Найду, решу. За своих никого и ничего не жалко. Все сделаю, Витя.

Баренцев ничего не ответил, только быстро и крепко пожал руку друга. Костя понял, что сейчас его слова не восприняли с должной серьезностью, но честно постарались это сделать. И безграничное уважение, которое он питал к этому человеку, в его душе только окрепло.