Белый камень в глубине колодца

***

Зимние ночи подкрадываются нежданно и незаметно, как сон после долгого перелета. И, проводя рукой по серебряным Костиным волосам, Катя искренне радовалась, что этот день со всеми его приятными, но утомительными хлопотами наконец закончился.

Костя завернулся в нее, как в одеяло. Бесцеремонно обхватил голыми руками, не спрашивая, удобно ли ей. Но ей удобно, потому что хорошо ему.

Катя видела, насколько он отвык — от мирной жизни, нормального человеческого общения, от женского тепла, в конце концов. Видела и обиды за невнимание, за окоченелость эту душевную не держала. Времени порознь много прошло, но ничего, теперь она снова рядом. Согреет, приласкает. Глядишь, и все у них наладится.

На Кате — любимая, десятки раз стиранная зимняя пижама в морковно-заячий рисунок, и Костин нос прячется где-то в районе морды главного зайца. Юрка тоже засыпал так, «уткнувшись в маму», на новом месте.

Рязанский не спал. Лежал неподвижно и закрыв глаза, но его дыхание было размеренным, спокойным. Во сне дыхание грубело, иногда до хрипов — последствия многочисленных операций и отвратительного образа жизни. Это сейчас ясно, а впервые заснув рядом с ним и подскочив посреди ночи, Катя всерьез испугалась, что он задыхается, и на следующее утро спрятала сигареты. Вышло только хуже.

— Я бросил курить, — сказал Костя, не открывая глаз.

— Откуда ты знаешь, о чем я думаю?

— Ты выдыхаешь синхронно со мной, а вдыхаешь глубоко. Вероятно, вспоминаешь тот случай… Необязательно было так стараться, маленькая, — заметил он совсем другим тоном и по другому поводу. Даже смущенно. Но лишь отчасти.

Уловить это смущение — все равно что распробовать каплю лимонада в стакане с апельсиновым соком, однако Катя распробовала. Улыбнулась.

Ей нравилось доставлять ему удовольствие. Сначала — доказывая таким нехитрым способом свою уникальность и полезность, виляя хвостиком-колечком в ожидании награды, а потом — по инерции, просто потому, что для него. Потому что нужна, хоть ей и не скажут об этом прямо. Потому что радости, любви, заботы и ласки, детского смеха, возможности разделить с кем-то свою ношу — всего того, что составляет простое человеческое счастье, на долю ее любимого выпало гораздо меньше, чем должно было.

Восстанавливая справедливость и… что греха таить? Стоны удовольствия человека, привыкшего стонать от боли, — это что-то запредельное. Он и захочет солгать, но не сможет. Снимаешь одежду, а кажется, что забираешься под кожу. Она единственная, кого подпустили так близко. Всякий раз — как откровение на грани истерики. Ее истерики. К такому не привыкают, сколько бы лет ни прошло.

Не всякое чувство можно запихнуть в рамки. Мудрые слова матери, которая выскочила замуж в семнадцать по «большой, чистой и взаимной», дескать, любить не любящего тебя человека — это всю оставшуюся жизнь биться головой об стенку, давно казались пустыми. Достаточно вспомнить, как они с Юркой метались по дому во Флориде, считая часы до вылета. И как встречал их Костя, чья ладонь сейчас прячет зайцев на ее пижаме.

— Я люблю тебя, — вслух подытожила Катя все вышепередуманное. — И мне давно не девятнадцать: выучила, что можно делать, что нельзя и как поудачнее извернуться, чтобы это «нельзя» превратилось в «можно». А ты и у нас хоть и весь из себя тертый калач, но в чем-то навсегда останешься мальчишкой, который днем стреляет по воробьям из рогатки, а вечером втихаря носит им хлеб. В чем-то, чего нельзя увидеть в зеркало, только со стороны, и… если честно, это заставляет любить тебя еще сильнее.

Он долго и внимательно смотрел на нее, будто через глаза собирался проникнуть в голову и прочесть мысли. Взъерошенные волосы, по которым плачут ножницы парикмахера, совсем как у сына, торчали во все стороны. Катя машинально пригладила их.

Она ждала не ответа, не признания — конкретных планов на ближайшее светлое будущее или даже прямого руководства к действию. И не ошиблась:

— Левую тумбочку открой. Верхний ящик.

Катя потянулась к ящику прикроватной тумбочки, привычно придержав его, чтобы не вывалился. Она с замиранием сердца ждала новогоднего сюрприза, хотя о предстоящем празднике вспомнила далеко не сразу.

В ящике стопкой лежали два пластиковых конверта внушительной толщины — красный и синий. Катя гадала, намек это на таблетки из «Матрицы» или все вышло случайно, но Рязанский упростил ей задачу:

— Открой красный.

Ксерокопии документов в конверте были сплошь на английском. Взгляд цеплялся за знакомые слова. Договор, купля, продажа, метраж, множество всевозможных цифр… Цветные фотографии трех просторных комнат. Их «апартаменты» в Лондоне. Судя по снимкам с видом из окна, где-то в самом центре. Мамочки! Цена всего этого богатства должна просто зашкаливать.

— Новостройка, — пояснил Костя. — Метро в двух шагах. Если интересно, можешь включить компьютер и глянуть по карте, где там и что… Или уже завтра?

Катя напряженно кивнула. Она морально готовилась к этому, но, все равно, держать в руках документы на жилье в центре британской столицы — что-то из области фантастики или мелодрам о богатых и знаменитых, которые тоже плачут.

— Я помню, что ты хотела дом, — спокойно и буднично, словно речь шла о погоде, продолжил Костя, — но с домами в этом плане чуть запарнее: если брать, то на месте. Ну и все-таки не коробка, так сходу не выберешь. Надо думать, ездить, смотреть… Короче, поживем, освоимся, будет желание — продадим квартиру и купим дом, вообще не проблема.

Катя снова кивнула, отложила в сторону ксерокопии и взяла в немного подрагивающие руки новенький британский паспорт на имя Мэри-Кейт Эванс.

— Почему «Эванс»?

— Я наивно полагал, что тебя больше заинтересует «Мэри-Кейт».

— Как раз таки «Мэри-Кейт» меня не удивила.

Вся эта игра в имена казалась слишком неправдоподобной и потому несерьезной. Катя еще ни разу не ездила по фальшивым документам. И, хотя сомневаться в подлинности паспорта не приходилось, страх был почти суеверным.

— «Эванс» — это суровый русский метод доктора Тыка, сломавший английскую систему. Но вышло не так уж плохо, согласись.

Катя вспомнила, какая ересь значилась в другом, уже российском паспорте, который восемь лет назад сунул под нос ее разъяренному родителю Костя, и согласилась.

— Боюсь представить, как окрестили тебя. — Она с интересом взяла второй документ. — Ставлю двадцать долларов, мистер…

С парадной фотографии на Катю, если верить четким черным буквам, смотрел британский подданный Мэтью Эванс. Похоже, доктор Тык оставил свой след и здесь.

— Отнесись к этому философски, маленькая, — с таким же непроницаемым, как на паспорте, лицом посоветовал Костя, улыбаясь только глазами. — А двадцать долларов можешь оставить себе: лично я бы не догадался. Фантазии бы не хватило.

— Значит, в горе и в радости, в болезни и здравии? — тихо спросила Катя.

Ни удивления, ни торжества. Ждала? Ждала. Мечтала? Мечтала. Логично? Логично… Но почему тогда так пусто и тихо? Как перед бурей.

— Собственно, об этом и говорится здесь. — Он стукнул пальцем по кнопке на синем конверте. — Чтобы ты знала, я ни на чем не настаиваю. Бумажки в любой момент можно переделать. Твое право, Катерина. Но подумай хорошо. Эмоции здесь…

Катя даже не взглянула на конверт. Равнодушный, безжизненный голос сам все сказал за бумаги, которые там спрятаны. Вынес приговор, не подлежащий обжалованию.

Она не стала никого проклинать. Жестокая сила, бросившая ей в лицо драгоценный подарок и тут же этот подарок отнявшая, глуха к любым проклятиям. Зачем размениваться?

А выбор… выбор сделан. Теми самыми «эмоциями».

«Богатые тоже плачут, не так ли, Константин Николаевич? Именно поэтому ты сказал мне открыть первым красный конверт, а не синий? Ты ведь сам хочешь в Лондон, тебе страшно, ты ждешь моего положительного ответа. Но не хочешь быть для нас обузой? Приготовился нести чушь, я же вижу. Какой же ты все-таки дурак, Костя…»

— Сколько у нас времени? — спросила она. — Месяц? Два? Больше? Просто скажи сколько, и будем думать дальше. Если не скажешь, я сама узнаю. Ты будешь лечиться, слышишь? Я буду за этим следить. Найдем самых лучших врачей, сделаем все, что они скажут… Слава богу, хватило ума признаться! — Катю бросило в пот от мысли, что он мог промолчать. — Зачем было покупать такую дорогущую квартиру… Ты псих… Костя, может, это все-таки ошибка? Вдруг мы… ну вдруг еще не все потеряно?.. Ведь может такое быть, правда? Надо все проверить.

Когда он ляпнул про пять лет, она даже не сразу поняла, что это такое. А когда поняла, новоиспеченный мистер Эванс получил по башке подушкой.

Катя отвернулась от него и залезла под одеяло, спасаясь от душевного перегруза. Ее почти тошнило от страха, злости и сильнейшего, одной ногой в кондратий, облегчения.

Пять лет. Пять гребаных, мать его, лет, за которые может произойти что угодно! Это какое же лошадиное здоровье надо иметь, чтобы наши врачи тебе пятерку дали?! Тридцать лет на добром слове прожить, когда на тебе крест поставили, и вот так… С конвертами… У нее же сердце есть, душа на месте. У него, видимо, нет.

— Уйди, — взмолилась она. — Уйди! Я ненавижу тебя, я… За что?! Зачем ты так? Ненавижу…

Он, точно нашкодивший кот или тот самый мальчишка, не знал, как подступиться. И сделал то, о чем его просили: завернулся в одеяло и ушел в гостиную. А Катя выла в подушку, чтобы не разбудить этим воем спящих за стенкой детей и бдительную Манюню.

…Она спустилась минут через десять. Собранная, решительная, с запиской от Лены Баренцевой в руке. Села рядом на диване и сказала:

— Вот тебе план, и только попробуй его не выполнить. Только попробуй сделать меньше, чем ты можешь, и я… я сама тебя убью, понятно? Листочек с диетой он подальше засунул, ну надо же! Завтра с утра — на здоровое питание и на свежий воздух. Доконаю, но подниму, ты слышишь? Найду у себя седые волосы — клянусь, Новый год поедем встречать к моим родителям, — мужественно продолжала нести ерунду Катерина. — И сыну скажу, чтобы твой подарок не отдавал. Поведение отвратительное! Короче, пощады не жди.

Катин голос дрогнул, и она отвернулась.

— Жалеть надо безнадежных, а ты… А мы будем жить очень долго. И счастливо. Ты… ты Юрке обещал. И, знаешь, дорогой, либо это я куда-то засунула свое обручальное кольцо, либо это ты как-то неправильно его подарил.

— Мой промах, миссис Эванс, — сипло признался Костя. — Гадом буду, если не исправлю.

Нет ничего удивительного в том, что у людей, которые долго смотрят на яркую лампочку, начинают слезиться глаза, пусть даже эта лампочка и закрыта абажуром.