Белый камень в глубине колодца

***

Рассказывать в итоге пришлось Володе. В глубине души Таня была благодарна ему за то, что обошлось без злорадства и грязных подробностей, но испытывать какие-то эмоции на тот момент не могла: ее с головой накрыла незнакомая прежде апатия.

А ведь Костя будет ждать на Патриарших, уверенный, что Таня ни о чем не догадывается. Она вдруг ясно, но совершенно равнодушно представила, что не ходила ни к какому институту, а спокойно сдавала экзамен. Справившись, как всегда, блестяще, летела бы к скамейке, которую они выделяли среди прочих и давно считали своей. Они бы немного поговорили об испытаниях и провели остаток дня в свое удовольствие, наслаждаясь свободой. Возможно, поужинали бы у Тани, чинно вальсировали под хрипение раритетного граммофона или, нацепив Регинины пафосные шляпы с перьями и резиновые перчатки до локтей, фехтовали бы на венике и швабре, кидались бы подушками (они часто развлекались подобным образом, когда отца и мачехи не было дома). Или, лежа на животах, рассматривали бы фотографии, доставая их одну за другой из большого прозрачного мешка, хранившегося на шкафу родительской спальни, и смеялись бы над черно-белыми маленькими Танями всех возрастов.

Косте нравились ее детские фотографии. Вернее, это она думала, что нравятся.

Неужели человек может так искусно притворяться?

Перед глазами до сих пор стояли худые руки неизвестной девицы, лианами обвившие Костину шею. Его руки, которые обнимают в ответ. Губы, прижавшиеся к ее губам.

Самые нежные на свете руки, самые мягкие губы… Таня едва удержалась, чтобы не зажать рот ладонью.

— Есть пожелания, куда поехать? — участливо поинтересовался Володя, закончив рассказ, из которого она не запомнила и половины.

— Отвези меня домой, — попросила Таня. Ей хотелось забиться в нору и никого не видеть.

Дубровин удивился, но докучать вопросами не стал. Доехал до набережной, остановил машину напротив подъезда и галантно открыл пассажирскую дверцу, когда Тане не удалось сделать это самостоятельно.

— Спасибо.

— Может, зайти к вам? — с надеждой выпалил он.

Таня покачала головой.

— Прости, — тихо сказала она, не до конца осознавая, за что извиняется.

— Да чего уж там? — дернул плечом Дубровин. — Я точно ничем помочь не могу? Ты не отказывайся, скажи. Это же из-за меня…

— Не надо, Володя. Ты и так… — Таня сглотнула. — Сделал все, что мог. До свидания.

Он не дал ей уйти просто так. Положил руку на плечо.

— Танюш, серьезно. Если что-то понадобится, любая помощь: деньги, машина, просто поплакаться в жилетку, — не стесняйся, звони в любое время. — Володя улыбнулся краем рта и сунул Тане в руки листок, косо выдранный из записной книжки. — Или приходи. Адрес я там же на всякий случай записал, вдруг забудешь.

— Спасибо, — безучастно повторила она и, вжимая голову в плечи, пошла к дому.

Бумажка с адресом жгла руку. Мир, еще вчера казавшийся простым и понятным, прижимал к земле ужасной правдой: людям верить нельзя.

Регина была дома. Столкнувшись с Таней в дверях гостиной, она внимательно пригляделась к падчерице, к темным разводам на опухшем от слез лице и насупила тонко выщипанные брови-ниточки.

— Провалилась, — сказала полуутвердительно.

Таню затошнило, но она сдержала злость и ответила:

— Нет, сдала. «Отлично».

Регина заметно расслабилась, заулыбалась.

— По кому тогда поминки? С Костей своим поссорилась?

Таня не собиралась хлопать дверью, однако мачеха этим глумливым вопросом подвела черту. Всему — мечтам, надеждам. Сумка с конспектами стекла по плечу на пол, скомканный листок выскользнул из холодных пальцев. Таня прислонилась спиной к кровати, спрятала лицо в ладонях. В ее сознательной жизни, где самой ужасной бедой становилась схваченная по невнимательности «тройка», пропущенная из-за простуды репетиция или досадная «стрелка» на новеньких немецких колготках, это было первое настоящее горе.

В дверь настойчиво заскреблись.

— Татьяна, ты меня слышишь? Не вздумай травиться или прыгать из окна! Все мужики — козлы, смирись и живи дальше. У тебя три экзамена впереди, не забывай об этом!

Таня заткнула уши, зашевелила пальцами.

— Другого себе найдешь! — не унималась Регина. — Этот щенок еще локти кусать будет, вот увидишь…

«Увижу. Я пойду на Патриаршие, — внезапно решила Таня, — и посмотрю ему в глаза. По-честному, без посторонних обезьян. Если ему хватит смелости попросить прощения…»

Мысли путались, она слишком устала и измучилась. Кое-как залезла на кровать, утонула щекой в подушке. Время есть, она только приляжет. Всего пять минут.

…Таню разбудила заливистая трель дверного звонка. Кто-то нажал на кнопку и не убирал палец. Регина не торопилась впускать настырного гостя.

Который час? Почему так сильно болит голова? Где Костя? Костя…

Звонок умолк на мгновение и заверещал снова. Таня поплелась открывать. В любимом Регинином зеркале мелькнула растрепанная чумазая девица в мятой блузке да еще и с синяками под глазами, а сами глаза краснючие, как у кролика.

«Только людей пугать», — мрачно подумала Таня и потянулась к замку.

Костя не испугался. Ввалился в квартиру мокрый, запыхавшийся, плохо соображающий, что происходит и кто стоит перед ним. Темные волосы липли ко лбу, Костя убирал их непослушными пальцами. Узнав Таню, он издал странный звук — что-то среднее между ахом и всхлипом — и шагнул вперед, намереваясь прижать к себе.

— Таня… Таня… — повторял он, как заведенный.

Не говоря ни слова, она вывернулась и отступила на шаг.

— Танюшка, маленькая моя, что? Куда ты пропала? Почему не пришла? Я везде был: в институте, у твоих в общаге, думал, свихнусь на хрен. Никто не знает, где ты. Звоню — вы молчите… Тань? Что с тобой? — Он вдруг ужасно побелел. Увидел все: и зареванное лицо, и мятую одежду, и сбитую коленку (Таня споткнулась, когда бежала прочь от М**И) — Кто?! Скажи: кто?! Не молчи! Это они, да? — Костю затрясло. В его взгляде читался приговор самому себе. — Таня… п-прости…

Страшно любить по-настоящему. Когда страдает любимое существо, из тебя вместе с сердцем выдирают душу и нет спасения ни в слезах, ни в молитвах.

Таня скорчилась на пыльном коврике перед дверью, привалившись плечом к мягкой обивке. Костина голова лежала у нее коленях, она гладила его волосы и роняла слезинки на выбритые щеки. Когда горячая капелька касались кожи, он мелко вздрагивал.

— За что ты так со мной, Костенька? — сбивчиво шептала Таня. — За что? Неужели совсем нельзя без этого? Скажи, что я неправильно делаю? Чем она лучше? Кость, я научусь… все-все, что захочешь, хороший мой, только не ходи к другим, пожалуйста…

Он молчал, вцепившись в ее юбку. Долго думал о чем-то.

— Шурка, — выплюнул недоверчиво.

— Ш-што?

— Дубровин и Шурка. Они же нарочно все подстроили! — Костя вскочил в полном смятении. — А я, как дурак, повелся. Как идиот… Вот сука!

Он выложил ей все как на духу. Совершенно невероятную историю, однако Таня поверила.

Староста Шура Свиридова, или, как ее ласково звали ребята, Шунечка, была единственной девчонкой в их группе, но своей в доску и вообще «реальным пацаном». В том смысле, что никому из одногруппников в голову бы не пришло воспринимать лопоухую конопатую Шурку как девушку. Видела бы Таня, что эта конопушка творит на практиках! С закрытыми глазами может разобрать и заново собрать «Жигуль». На время, как автомат Калашникова.

Но вчера, в перерыве между парами, Шунечка подкараулила Костю в коридоре и со смущенно-несчастным видом затащила в пустую аудиторию. Кинулась с места в карьер, заламывая руки и слезно прося о помощи. «Ты же у нас такой серьезный, такой ответственный, не то, что эти орангутанги. Они же на смех поднимут, только заикнись». Сколько раз Свиридова выручала Костю, на свой страх и риск прикрывая его на парах, — не сосчитать, так что он был обязан ее выслушать и постараться помочь хотя бы советом.

Пока воодушевленная Шурка излагала предысторию, Костя ненавязчиво пересел на парту правее, ближе к выходу, чтобы иметь возможность сбежать, потому как несла активистка горячечный бред. Якобы достал ее вконец какой-то «левый дятел». Приходит, зажимает в углу, прохода не дает, мямлит. Псих полный!

За свое «Шур, а может, это судьба?» Костя получил тряпкой для доски. Шура обиделась. По ее мнению, отвадить психа могло только одно: наличие другого психа в радиусе полуметра от щуплого Шуриного тела. Надо показать, что место занято. Ну не тупи, Ларионов! Стоит изобразить, что у Шунечки есть серьезный парень, и псих отлипнет, как банный лист от…

Костя поднял руку и внес пускай не самое гуманное, зато самое рациональное предложение: позвать пару «орангутангов», зажать психа в углу и поговорить по душам. Если с первого раза не дойдет, дать в морду. Осторожно, чтобы не травмировать и без того слабую психику.

Свиридова испугалась: «Ты что?! А вдруг он того… Он же такой ранимый!». Костя аж крякнул. Тут Шурка совершенно гадским и подлым образом начала ныть.

Помоги, ну помоги! Сердца у тебя нет! Трудно, что ли? Всего-то за ручки при всех подержаться, за талию солидно обнять. Если не поможет, тогда без вариантов, позовем друзей на помощь. Ну, Костя, ну, Костенька…

Никто в М**И, кроме, разумеется, Володи, не знал, что Ларионов не свободен. Услышав о невесте, Шурка изобразила мимический этюд «Ах, какая досада», но от своих планов не отказалась. Они же не собираются целоваться — так, чисто символически по двору погулять. Невеста и не узнает ничего.

— Я не собирался тебе врать, — угрюмо сказал Костя, — и целоваться меня никто не уговаривал. Сама полезла. Я растерялся: не отталкивать же ее у всех на виду! Говорю ж, идиот… А тебя там не должно было быть. Прости.

— Значит, в твоей группе обо мне не знают?

Он помотал головой.

— Тогда откуда знали те двое?

Костя вздохнул. Он считал это очевидным.

— Дубровин подговорил, других версий у меня нет. Сама посуди, насколько все удачно сложилось, как в сценарии. Ну не бывает так!

— Не бывает, — обреченно согласилась Таня, шмыгая носом.

— Выходит, не померещился мне Дохлый в кустах. Вот уроды!

— Прости меня.

— За что, Тань?!

— Что поверила ему. Дура.

— Эй. — Костя прислонился к двери рядом с Таней, вытер слезинку с ее щеки кончиком пальца. — Ты не виновата. Это я дурак, что повелся. Дон Кихот хренов. Но она просила, даже жалко стало. Он ей, наверное, денег дал. Или запугал. В голове не укладывается! Чтобы Шунечка…

— Я тебя почти ненавидела. — Она укусила себя за руку. Щеки пылали от стыда.

— Я сам себя ненавижу. — Он стукнул кулаком по стене, а потом неожиданно тепло улыбнулся. — Сейчас не самый подходящий момент, но завтра мы идем подавать заявление. Хватит гусей дразнить, задолбали.

— Гуси?

— И они тоже.

Оба нервно хихикали, потом, не сговариваясь, захохотали в голос. Они могли потерять друг друга так глупо, из-за чужой прихоти. Из зависти. Чужое счастье глаза режет? Как так можно, а? Костя себе не льстил: он, бывало, завидовал людям с вещами лучше, чем у него, но ведь человек — это не вещь! Он живой, ему больно.

— Почему Володя такой жестокий? — прочла Костины мысли Таня. — Что мы ему сделали?