Белый камень в глубине колодца

***

Пока Шаман с Тайсоном в подручных допрашивал Олега, Добрыня сидел под дверью подвала, слегка раскачиваясь на табурете — единственном табурете-герое, который не визжал под ним от натуги. Добрыня гладил Совария по носу и, затаив дыхание, слушал, как за дверью тихо поет свою песню девчонка.

Есть на Волге утес, диким мохом обросОн с боков от подножья до края.И стоит сотни лет, только мохом одет,Ни нужды, ни заботы не зная…

Она умолкла, поплакала немного, но потом запела снова:

На вершине его не растет ничего,Там лишь ветер свободный гуляет,Да могучий орел свой притон там завелИ на нем свои жертвы терзает…

Андрей Панкратов прежде не слышал ничего более горестного и настолько же прекрасного. Слова не были важны — девка могла петь что угодно, любую попсу. Не ревела бы еще: всхлипы и шмыганье только портили песню.

На последнем куплете она разрыдалась окончательно, и погрустневший Добрыня ушел.

Собраться с мыслями ему не дали. Велели отвести Олега к Вайнбергу.

Доктор был тот еще тип. Иногда специально оставлял на кухне для народа пузырьки с медицинским спиртом, но чаще ворчал и посылал по-своему — только догадывайся, куда.

При виде измочаленного клиента Вайнберг нахмурился и полез в ящик за перчатками.

— На кушетку его, — приказал Добрыне с характерным жестким акцентом, — а сам встань к двери. Места мало, вдруг что-нибудь уронишь. Ну-с, посмотрим…

Олега ощупали со всех сторон, постучали по коленкам, посветили в глаза фонариком.

— Рот откройте… Ясно, закрывайте.

Олег моргнул и вдруг вопросительно шкырдыкнул что-то на родном докторском наречии.

— Да, верно. А у вас, молодой человек, замечательное произношение, несмотря на все… — Вайнберг замялся, но ловко вывернулся: — Тонкости. Вы жили в Германии?

— Стажировался.

— Не в Вюртемберге, случайно? — Он отложил фонарик, достал из врачебного шкафчика с прозрачными дверцами склянку из темного стекла, отщипнул ваты.

— В том числе.

— Счастливец, а я уже пятнадцать лет там не был.

Шепелявый «счастливец» снова сказал что-то раздражающе непонятное.

— Нет-нет, это исключено… Андрей, — обратился доктор к настороженному Добрыне, встряхивая склянку, — могу я немного побеседовать с молодым человеком на родном языке? Когда еще появится такая возможность.

— О чем это побеседовать?

— О разном. Нет, если ты возражаешь…

Добрыня сильно задумался.

— Ладно, — сказал он, так и не додумавшись ни до чего подозрительного.

Вайнберг — мужик с прибабахом, помешанный на своих шприцах и пилюлях. Что он может разболтать клиенту? Да и нет ему в этом никакой пользы, вред один.

— Только недолго, поняли? Мне его еще обратно вести надо.

Говорил, в основном, доктор. Иногда — нараспев и в рифму, как будто стихи читал. Одновременно с болтовней немец ухитрялся ловко обрабатывать рассечения. Все-таки не зря его тут держат.

Олег отвечал с трудом, но спокойно. Когда он начинал говорить быстрее, запинаться, Вайнберг крепче прижимал ватку и осаждал по-русски: «Молодой человек, не торопитесь. Не думал, что лирика Шамиссо так вас взволнует. Соглашусь, она довольно своеобразна. Вот вы, например, читали «Любовь и жизнь» в переводе?..»

Добрыня подумал и решил, что эти двое конченные. Олег Владимирович — особенно. С отбитыми почками про лирику шкырдыкать? Значит, мало получил.

— Достаточно на сегодня. — Доктор бросил неизвестно какой по счету розовый комочек в мусорное ведро. — А ребро все-таки треснуло. Завтра, когда схлынет адреналин, вы почувствуете, что я прав. Пожалуй, поставлю вам успокоительное, раз на анальгетиках табу.

Олег буркнул по-немецки что-то явно невеселое, однако Вайнберг скупо улыбнулся.

— Не стоит. Мне действительно жаль, что наша встреча произошла при таких обстоятельствах. Но каждый работник, в первую очередь, должен делать свою работу. Мне жаль.

На полпути к подвалу у Олега Владимировича подкосились ноги, и он дебильно захихикал. Добрыня, не мудрствуя лукаво, дал клиенту свой фирменный подзатыльник, схватил за шкирку и поволок к месту назначения.

Странное какое-то успокоительное. Реакция у него на уколы, что ли? Добрыня тоже их не переваривает, но ведь не ржет, как конь. Надо будет доложить куда следует.

Хихиканье очень быстро переросло в кашель.