Белый камень в глубине колодца

***

Андрей Панкратов, которого даже родная мать звала Добрыней, любил Кремль, мобильные приложения, куриные котлеты в панировке, старенькую маму и Совария. Причем, эта последовательность постоянно менялась: с утра он мог больше любить маму, а уже вечером — Кремль. Завтра — в очередной раз забыть где-нибудь Совария и возлюбить его пуще всего остального, с дотошностью служебной овчарки обшарить каждую машину, в которой успел прокатиться за последний месяц, пока Соварий не отыщется.

Начальство его ценило. Добрыня был идеален для всякого рода экспедиций, где требовалась грубая сила. Не существовало такого приказа, который Добрыня бы оспорил: ему приказывали — он выполнял и только потом задумывался о целесообразности. Если задумывался. Если вообще вспоминал, что на свете существует слово «целесообразность».

Молчаливые коллеги по цеху, кроме разве что Валентина, его недолюбливали и называли психом, но осторожно и за глаза, потому что в глаза можно было нарваться. Кричать и топать ногами на Добрыню не решался даже Григорий Дмитриевич. Кто знает, что там у двухметрового дурня в голове? Лучше не рисковать.

Хотя полным дураком Добрыня не был, и в его крепкую черепушку нередко забредали умные мысли. Например, что хорошего человека можно определить по тому, как он открывает двери: если за ручку, не рывком, а медленно и осторожно, не рискуя расплющить кому-то нос, когда дверь открывается «от себя», то человек определенно хороший.

Бить палкой по голове хорошего человека всегда труднее, чем плохого. Но ничего не поделаешь, служба. Тем более конкретно этот хороший человек отчего-то не захотел проехать с ними по-хорошему и с одного удара свернул Тайсону челюсть. Впятером скрутили, конечно, как миленького, надавали по почкам. Что они, в телевизоре, чтобы по одному лезть? Так и серьезно отхватить можно.

Захлопнув багажник, разделились. Внедорожник продолжил путь, а «шестерка» повернула обратно. Сердобольный Добрыня пытался вправить челюсть пострадавшему Тайсону, который пересел к ним из второй машины. Бедный Тайсон мычал, морщился и сплевывал кровь прямо на сиденье и на заботливого Добрыню.

— Ю, йу уку науй, — твердил он на какой-то инопланетный манер, сверкая глазами и отпихивая Добрынину руку. — Ы-ы ля! Накуй, за! И ы накуй!

— А нечего было лезть в одиночку, предупреждали ведь, — негромко сказал Валентин, следя за дорогой. До места назначения было еще ехать и ехать.

Задержались они сегодня по форс-мажору. Пока дождались, пока «выпасли», пока догнали, пока поговорили — уже и солнце село.

Добрыня печально вздыхал: мама не любит, когда он не ночует дома. Время от времени он нашаривал в кармане куртки Совария, трогал подушечкой пальца совиный клюв, который после многочисленных прикосновений казался мягким.

Для других Соварий не был кем-то особенным. Он, если разобраться, даже не был «кем-то» — копеечная игрушка в форме желтой совы на насесте из прозрачного пластика. Раньше в «насест» были насыпаны разноцветные конфеты, потом они незаметно перестали быть, и Добрыня «насест» безжалостно открутил, но сохранил саму фигурку.

Из толпы лупоглазых собратьев, призывно торчавших из красной бумажной коробки, Соварий выделялся косоглазием: один глаз у него смотрел прямо, а другой — вверх. Игрушку Добрыне лет пять назад настойчиво пытались всучить на кассе супермаркета вместо сдачи. Всучили. Так Соварий лишился насеста, зато обрел имя и предназначение теряться, а Добрыня — повод любить кого-то, помимо мамы, Кремля и куриных котлет в панировке. О существовании мобильных приложений он тогда еще не догадывался.