Белый камень в глубине колодца

***

За свою головокружительную карьеру Константин Рязанский успел обзавестись тремя загородными домами: для семьи, для деловых встреч на природе и для незваных гостей, которым заведомо не рады, но принимать их все-таки приходится. В этом третьем доме, в уютном кресле перед камином и грел свои старые кости бывший ученый, бывший бизнесмен, а ныне мёртвый по всем статьям бандит Фармацевт.

Плаща он, по своему обыкновению, не снял; левая рука, затянутая в перчатку, покоилась в кармане. Одутловатая правая с выпирающими синими венами лениво поглаживала подлокотник кресла. Голова у Фармацевта была маленькая, голо-пористая, похожая на частично облетевший одуванчик. Волосы на ней торчали редкие, желто-седые, как все тот же одуванчиковый пух. Когда Григорий Дмитрич говорил, голова немного откидывалась назад.

Безобидный с виду дедушка, вот только этот дедушка уже много лет шпиговал землю людьми, с завидным трудолюбием и постоянством.

— Выпить не предложишь? — спросил Фармацевт.

Голубые глаза его потускнели от начавшейся катаракты, однако не потеряли своей живости и цепкости. Разменяв восьмой десяток лет, Григорий Дмитриевич Коршевер мог дать сто очков вперед многим молодым.

— А ты рискнешь?

Выпить Костя ему действительно не предлагал и себе не наливал. Ходила среди своих поговорка, дескать, пить с Фармацевтом — только чертей дразнить. Коршевер, где бы ни сидел, с кем бы ни встречался, ничего не брал из чужих рук. На сходках и торжественных мероприятиях мог переворошить всю тарелку, прикладываться к своему бокалу после каждого тоста, но так ничего не съесть и не выпить. Покойный Фортуна, когда искал информацию на Фармацевта по своим запутанным адвокатским каналам, утверждал, что Дмитрича в бурной молодости не раз пытались отравить. Травил ли кого-то сам Коршевер, доподлинно неизвестно, однако забавные порошочки собственного изготовления на людях испытывал часто и охотно, за что, по официальной версии, и получил свое прозвище.

Рязанский, знавший правду, официальную версию не оспаривал. Как дань уважения тем славным временам, когда официальные версии еще имели под собой хоть насколько-то реальную основу. Да и сам Коршевер в прошлое лезть не любил, предпочитая добротную, хорошо сработанную легенду. Легенду, которую они когда-то вместе сочинили под коньяк с шоколадкой. Тогда Костя и представить не мог, что на самом деле скрывается под маской безобидного ученого.

— Времена меняются, Костя, — добродушно заметил Фармацевт, — и мы меняемся. Давай выпьем… за встречу. В этом доме еще не перевелся хороший коньяк?

«В этом доме хороший коньяк кому попало не наливают».

Рязанский сделал знак трущемуся неподалеку Федору, и тот ненадолго исчез в кухне. Вернулся с двумя высокими бокалами и бутылкой грузинского вина (Костя навскидку не помнил, какого именно, а бутылка опознавательных знаков не имела).

— Коньяк кончился, извиняйте. — Федька виновато вздернул правый уголок рта.

— Ты ведь не против, Григорий Дмитрич? — Рязанский коротко кивнул Лисицыну, вынул пробку и разлил вино по бокалам. Попробовал: самое кислое выбрал, гаденыш.

Федька и не думал прятать хитрые лисьи глаза. Алкогольные запасы он наизусть знал, перепутать бутылки не мог… Фармацевт перехватил Костин взгляд и усмехнулся.

— Что поделать, подберем остатки, но в следующий раз, будь добр, закупись, как полагается. Ну, за встречу?

Пили, не чокаясь. После двух бокалов без закуски перешли непосредственно к цели визита. Костя взвешивал каждую фразу. Он догадывался, что шмон возможных Олеговых лежек положительных результатов не дал, иначе Дмитрич бы не поднял голову так скоро, а к появлению Руднева в актовом зале проявил бы куда больший интерес. Значит, одной точкой опоры меньше и вес перенесут на все оставшиеся. Тут у Кости все схвачено и просчитано, однако расслабляться не стоило. Не тот человек Фармацевт, чтобы так просто его обдурить. Дерьмо еще всплывет: за столько лет да не раскопать нужную кучу…

В глубине души Рязанский был даже благодарен своему врагу. Когда привык иметь на каждый ход противника два-три своих, проиграть практически невозможно. Вот только Коршевер сам использовал ту же схему. Следовательно, исход игры зависит не от качества маневров, а от первой ошибки.

— Ты как уйти-то сумел, Григорий Дмитрич? — с неподдельным интересом спросил Константин. — Через окно или через подвал?

Фармацевт крутил в пальцах бокал с остатками вина. Сказал сухо:

— Я к тебе, Константин Николаевич, не исповедоваться пришел, для этого у меня есть люди специально обученные и более надежные. А, впрочем, — добавил он после небольшой паузы, — раз уж такой интерес, изволь. Кое-чем поделиться могу, но потом, когда мы с тобой обо всем договоримся. Делу время, потехе час.

— Излагай.

— Как ты, наверное, помнишь, расстались мы на очень напряженной ноте. Ты хотел меня убить, я тебя за это не виню. Личные разногласия не имеют никакого значения, когда страдает главное — наше общее дело. Дело, Костенька, слабости не прощает, оно на сильных нацелено, а сильные кто? Те, кто не размениваются на мелочи вроде дочкиных выпускных балов-шмалов, когда буквально в ста километрах севернее идут на корм рыбам твои люди. Преданные твоему делу…

— То, что Фортуненко не без твоей помощи ласты склеил, я уже понял. — Рязанский смежил веки, откинулся в кресле. — Клонишь к чему?

— Ты в шаге от полного краха, сынок. Ни сил, ни авторитета уже нет, остались только спесь и нежелание делиться. А я все эти годы сложа лапки не сидел, и люди за мной стоят, поверь, серьезные. В тени руки развязаны: тебя никто не видит, зато ты видишь всех. Есть время подумать, покрутить — глядишь, и чего нового придумаешь… Короче, у тебя есть два пути. Первый: ты возвращаешь мне каналы, мою долю в аптеках и оплот всего сущего…

Костя некстати вспомнил, как еще в начале карьеры фарм-магнатов им крупно досталось за партию поддельных диуретиков. Сейчас про «оплот всего сущего» мало кто помнит, а тогда знатная байка гуляла. Пацаны на первое апреля даже табличку хотели заказать. Шутники хреновы.

— …взамен я оставляю в покое тебя и твоих братцев-кроликов. Заметь, с голой задницей по морозу скакать не будешь: магазины мне без надобности, а твоя доля — по-прежнему твоя доля.

Рязанский промолчал, только потрепал по макушке сидящего по правую руку от него лохматого тибетского мастифа Гуню. Он знал, как бесит Дмитрича, когда собак пускают в комнаты, но в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Гуня шумно втягивал носом воздух и подозрительно косился на незваного гостя: от того нестерпимо несло лекарствами.

Пес был здоровенный, добродушный, но трусливый до крайности. Не оставлять же было малыша во дворе с десятью чужими, враждебно настроенными дядями, которые вот-вот вцепятся в глотку твоим пятнадцати? А Гуня в последнее время нервный, цепь его уже не держит. Недавно шикарную, но бесполезную будку — подарок Вити Амундсена, из земли вывернул, шельмец…

Коршевер понимающе осклабился. Костю Рязанского он знал как облупленного.

— Путь второй: ты идешь в отказ, шлешь меня подальше и спокойно служишь по себе панихиду. Я ведь все эти годы не цветочки нюхал, обложили мы тебя на славу. Шаг влево, шаг вправо — расстрел, прыжки на месте — провокация, так что не выплыть тебе, Костя, без моей поддержки, все твои телодвижения через меня идут.

— Сколько у меня времени?

— До дня рождения. В Москву съездить успеешь, — подмигнул тусклым глазом Григорий Дмитрич. — Только учти, Дементьев — отец Анатолий — теперь в моей лодке. Грехи отпустить он тебе отпустит, но дури лечебной не даст. Не положено в церкви-то, — зацокал языком Фармацевт, — ой, нехорошо.

В гостиной повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием пламени в камине и сопением Гуни. Рязанский согнал с лица все эмоции, кроме мрачности. Ему сейчас полагалось быть мрачным. Много раз выручавший голос интуиции молчал. О Дементьеве знали единицы, и для того, чтобы как-то связать его с Костей, требовалось вспахнуть солидный и не самый податливый информационный пласт. Ладно, допустим.

Допустим, Палыча действительно нагнули. Хреново получается. Достать в Москве и где-либо еще нужную дурь, которую нельзя приобрести официально, не проблема, но это долго плюс лишний повод трясти контакты, которые ему жизненно важно сохранить незасвеченными как можно дольше. А время, как назло, поджимает, боли начинаются привычно — с ног и ползут все выше. Скоро он ляжет бревном и будет лежать… Ага, щас! Разбежались.

— Кстати, — вновь подал голос внимательно следивший за Рязанским старик, — те двадцать пять фотографий до сих пор у тебя? На чистой рамочку пририсовать не забудь. Традиция, как-никак.

— Уже. Пририсовал. — Костя не удержался и схватил Гуню за ошейник.

Шипы впились в кожу ладони, сам Рязанский при этом и бровью не повел. Ему впервые приходилось изображать изображение равнодушия, и ощущение было интересным.

— Молодец. — Коршевер порылся в потайных карманах плаща (ребята, на входе изъявшие оружие, доложили, что там какие-то бумажки) и достал конверт, а оттуда — фотографию, сделанную буквально пару недель назад.

Воздух на очередном вдохе ожег гортань, и выдох получился хриплым. Рычащим.

— Вот тебе двадцать шестая в коллекцию.

«Настолько тупая провокация, что даже злость не берет», — подумал Костя, пряча фотографию дочери обратно в конверт.

Худшие опасения не подтвердились, однако позволить себе расслабиться он не мог. Разогнул сведенный судорогой палец, и все.

Соню он защитит, куда сложнее будет удержать тайны в тайне. Он удержит.

— Не надоело в людей играть, а, Григорий Дмитрич?

— Пока есть кем играть, почему бы нет? — философски заметил тот.

Что ж, если все карты розданы, пора начинать игру. Реванш.

И пускай на этот раз действительно будут карты, а не шахматы.